В погоне за красотой

В городе появилась холера. Это была та самая страшная эпидемия, что прошла по всей России и по поводу которой запертый в Болдине Пушкин и написал «Пир во время чумы». Позднее Александр Сергеевич честно признавался, что не очень различал тогда холеру и чуму. Эпидемия была крайне тяжелой, и к тому же в те времена были самые смутные представления о способах предохранения от заразы. Основные упования широкие массы возлагали на «укус трех разбойников».

Лобачевский принял полномочия диктатора. Весь персонал университета с семьями был собран и изолирован от прочего мира в университетском городке, тщательно был организован подвоз продуктов, заболевшие (из 560 человек заболело 12) мгновенно изолировались. И в итоге — чуть более 2 процентов заболевших. Результат блестящий.

1832 год.

Он женится на молоденькой девушке Варе Моисеевой. Женится по взаимной, хотя, со своей стороны, чуть слишком спокойной и несколько рассудочной любви.

Внешне эти годы, 1827–1834, годы зрелости, исключительно удачны для Лобачевского. Фортуна вроде бы даже слишком щедра. Ему везет буквально во всем, удается все.

Его деятельность во время эпидемии отмечена чинами высшими и даже государем. Лобачевский хоть и статский, но проявил расторопность и хватку почти военного человека, а это Николай ценил.

Дóлжно было отличить.

И «высочайшее его императорского величества благоволение» за усердие не замедлило.

Всемилостивейше пожалован бриллиантовый перстень. Чин статского. Орден св. Станислава за отлично-усердную службу, и при сем изъявлена совершенная благодарность монарха. Все отменно хорошо. Формулярный список ныне уже статского советника Н. И. Лобачевского блестящ и радостен.

В 1832 году математик Лобачевский переживает первый и очень тяжелый удар.

Казанский университет направляет мемуар «О началах геометрии» на отзыв Академии наук. Отзыв словесный постановлено поручить академику Остроградскому. Последний промедлил немного. Суть такова: «То, что верно, — не ново. То, что ново, — не верно. Внимания Академии мемуар не заслуживает».

С этого момента Остроградский станет искренне злым и непримиримым научным врагом Лобачевского. Еще не раз он будет давать уничтожающие Лобачевского отзывы. Потому что отныне ему ясно все: Лобачевский — провинциальный шарлатан и из науки его следует изгнать немедля.

Остроградский был по-настоящему крупный математик, хотя его заслуги порядком раздуты. Он не может, конечно, идти в сравнение с такими русскими математиками XIX столетия, как Чебышев, Марков, не говоря уже о самом Лобачевском. Но при большом желании разобраться в мемуаре Лобачевского он, конечно, мог. Отчасти, правда, виноват сам Лобачевский. Работа написана так, что при самом благожелательном внимании разобрать ее трудно. Стиль не только предельно краток, но и изрядно нечеток. Впрочем, основную мысль Остроградский мог бы уловить. Он, однако, не понял, был взбешен и устным отзывом не ограничился.

В 1834-м в известном журнале Фаддея Булгарина «Сын Отечества» появилась статья, где полностью уничтожались и работа Лобачевского и сам он как ученый. Сейчас, кажется, твердо установлено, что эта «рецензия» была инспирирована Остроградским. Но статья эта, мне кажется, имеет самостоятельное и весьма поучительное значение. Она заслуживает пристального и особого внимания.

Весь ужас в том, что для непрофессионала и даже для профессионала она звучит весьма убедительно. Трудно выбрать лучший пример дьявольской мощи демагогии, силы убеждений не логикой, не доводами, но интонацией, софистикой, нечестными приемами риторики.

Грубый, доходчивый, дешевый юмор убеждает, действует на подсознание, заставляет поверить, что этот Лобачевский невежественное, самодовольное ничтожество. Эта мысль чуть ли не прямо и высказывается автором. Написана эта статья, бесспорно, способным журналистом, и, повторяю, трудно найти более яркий пример полного торжества самоуверенного верхоглядства и пустой болтовни над гением.

Начало даже несколько эпическое:

«Есть люди, которые, прочитав книгу, говорят: она слишком проста, слишком обыкновенна, в ней не о чем и подумать. Таким любителям думанья советую прочесть Геометрию г. Лобачевского. Вот уж подлинно есть о чем подумать. Многие из первоклассных наших математиков читали ее, думали и ничего не поняли. После сего уже не считаю нужным упоминать, что и я, продумав над сею книгой несколько времени, ничего не придумал, т. е. не понял почти ни одной мысли. Даже трудно было бы понять и то, каким образом г. Лобачевский из самой легкой и самой ясной в математике главы, какова геометрия, мог сделать такое тяжелое, такое темное и непроницаемое учение, если бы сам он отчасти не надоумил нас, сказав, что его Геометрия отлична от употребительной, которой все мы учились и которой, вероятно, уже разучиться не можем, а есть только воображаемая. Да, теперь все очень понятно.