В погоне за миражом

— Естественно. На этаже по пальцам можно пересчитать тех, кому известна настоящая цена бумаг ИЦКОБ, в нашем случае — велосипедов. А потом при заключении сделки в действие вступают тысячи факторов, в их мешанине можно спрятать что угодно. Когда обговариваются условия, рядом, как правило, нет никого из посторонних. У нас появился новичок — стажер. Уоллес не выносит его присутствия и терпит только из-за Замаро. Естественно, ведь парень может невольно стать свидетелем того, как Хью указывал мне неверную цену. Вчера, например, он послал стажера за стаканчиком кофе — в тот самый момент, когда у меня зародились первые сомнения по только что заключенной сделке.

— Неужели не существует никакой системы защиты от подобного обмана?

— В общем-то нет. Все зависит от того, придет ли кому-то в голову сверить параметры сделки с другими, схожими. Уоллес и Рэнкин исходили из предпосылки, что этого не произойдет. Да и в любом случае — откуда постороннему знать настоящую цену? Если бы, по невероятному стечению обстоятельств, неверно указанная цена все же выплыла наружу, они позаботились о том, чтобы вся ответственность пала на меня. На каждой учетной карточке стоит моя подпись, в швейцарском банке лежит полтора миллиона долларов, и счет этот рано или поздно обнаружат.

— Как они смогли получить образец твоего голоса?

— Когда я первый раз произнесла в трубку свое имя, анализатор ответил, что голос не опознан. Тогда я повторила фразу так, будто, сидя за рабочим столом, говорила с кем-то по телефону. Ты и сам много раз меня слышал: вежливый, уверенный, внушающий доверие голос. Сработало. Им достаточно было записать какой-нибудь телефонный разговор.

— А номер счета? Ведь он тоже прошел через анализатор?

— К этому я и подхожу. Как-то раз, около полугода назад, ко мне подошел Рэнкин, сказал, что его мучает похмелье, что не в состоянии даже прочесть столбец цифр. Не соглашусь ли я помочь ему? Помню, я удивилась: как в таком состоянии можно работать — ведь цифры на бумаге совершенно отчетливы? Очень хорошо это помню.

— Тогда-то он и записал тебя.

— Уверена. Видишь, все до смешного просто. А потом, само собой, отец. Я дочь известнейшего мошенника. Значит, заговорила кровь. Люди так считали и раньше — что ж, теперь они будут улыбаться и твердить: мы вам говорили, мы предупреждали о том, что ей нельзя верить. Представляешь, что начнется в газетах? Они вынесут приговор еще до того, как я успею произнести хотя бы слово. Меня распнут, как отца. Четыре года работы, когда каждый день за спиной слышатся издевательские намеки, четыре года попыток восстановить доброе имя. Ради чего я старалась? Отца замарали грязью, но я всегда верила, что он невиновен, что бежать ему пришлось совсем по иным причинам, что деньги достались другому. Когда одноклассник называл отца вором, я била его в лицо. Всю жизнь я дралась за его честь, а в результате?

Нервное напряжение, в котором Хелен находилась уже более полусуток, сделало свое дело: закрыв руками лицо, она разрыдалась.

— Негодяй! — Ее сдавленный голос походил на стон. — Он без всяких колебаний бросил меня с матерью. Я просто обманывала себя!

— Кэриад…

Звучавшая в словах Хелен ярость ранила Дая, оскорбляла его память о друге. Для него было невыносимо видеть, как Хелен пытается отречься от того, что и в худшие времена оставалось в ее глазах правдой. Сердце пронзило болью. Севшим голосом Дай произнес:

— Нет, Кэриад. Все было не так.

Глава 17

Его пересохшее горло горело. Он молчал двадцать три года. Хватит! Молчание раздавит Хелен — как, собственно, может раздавить и правда, если он ее скажет. Сейчас не время для вспышек непредсказуемости, для взрыва эмоций. Хелен убегала из дома, восемь лет скиталась по морям, изнуряя душу бесплодными поисками. Убедившись в их тщетности, попыталась без остатка раствориться в работе, в Сити, — и карьера ее рухнула. В эти минуты Дай понял, что обязан сказать ей правду, что не может больше отводить удары судьбы.

Почему же так трудно говорить, когда перед глазами стоят давно, казалось, забытые события, стоят совершенно отчетливо, будто и не пронеслись над ними десятилетия?

Память перенесла его в 1976 год, в холодную и ветреную октябрьскую ночь, когда изможденный, сотрясаемый дрожью Джек Дженкс с лицом мертвеца вошел в этот дом. Правда оставалась погребенной так глубоко и так долго, что легче было бы считать ее вымыслом. Но куда спрятать чувства? Думая о той ночи — а видит Господь, Дай всегда старался избегать этих мыслей, — он постоянно испытывал невыразимую муку.

Как учится ходить ребенок? Один крошечный шажок за другим. Так и он: одно произнесенное слово притягивает следующее, затем слова выстраиваются во фразы, фразы — в историю. Глядя в искаженное болью лицо Дая, Хелен внимательно слушала.

— Двадцать три года назад в этом кресле сидел твой отец. Ему было сорок два, и жизнь для него кончилась, он потерял абсолютно все.

— О Боже! — выдохнула Хелен.