В погоне за ускользающим светом. Как грядущая смерть изменила мою жизнь

– Но и торопиться я не хочу, – возразил я. – Иначе ангелы скажут: «А, этот готов!» и явятся за мной до срока.

Мое время, время инициативного и деятельного человека, истекло. Вот и все.

* * *

М-да.

Существует ли хоть какой-нибудь способ подготовки к внезапности? К тому, что загнанная в дальний угол, но неотступная боязнь того, что беда может случиться, строго говоря, в любой момент, вдруг в считанные дни или даже минуты превратится в реальность? К тому, что страх, который удается подавить хотя бы изредка, а чаще – почти всегда, примет новую форму, и мы уже не сможем отрицать его ни единой секунды?

Это была не просто встряска. Не хватило времени даже опомниться. Меня будто пинком вышвырнули в завершающий этап моей жизни, где мне полагалось демонстрировать мудрость – дочерям, внукам, всем, кто моложе меня. А я пропустил главный курс жизненных наук, мне требовалось еще многому научиться.

Но переброска уже завершилась. И теперь, чтобы принести хоть какую-нибудь пользу дочерям, в особенности Джине, друзьям, коллегам и Коринне, на поразительную мудрость которой я так долго полагался, мне надлежало как можно быстрее свыкнуться с новым состоянием.

На следующий день нас приняли нейрохирурги. Первый порекомендовал экстренную операцию на мозге – так называемое «иссечение» с целью уменьшения объема самой крупной опухоли, чтобы она не давила на мозг (впрочем, боли я не чувствовал). Он не мог сказать, продлит ли операция мне жизнь; как уже упоминалось, до разговоров о том, сколько мне осталось, было еще далеко. И в тот момент в таких прогнозах я не нуждался. Послеоперационный восстановительный период должен был занять около месяца. Немного погодя можно было приступить к лучевой терапии.

Но как бы ужасно ни звучали его слова, меня напугали не они.

Страшнее всего были жалость и сочувствие, с которыми врач смотрел на нас с Коринной. Они исходили явно из глубины его существа. Такое проявление чувств со стороны врача не сулило ничего хорошего.

Лишь тогда до меня начал доходить весь смысл случившегося. К шоку, в состоянии которого я находился, не осознавая этого и не подозревая, что он продлится еще несколько дней, прибавилось неприятное, тоскливое ощущение беды. Случившейся со мной.

Днем, когда мы с Коринной ждали приема у второго знаменитого нейрохирурга, в голове у меня воцарилась путаница. Повернувшись к жене, я сказал ей первое, что пришло мне в голову:

– Прости.

Коринна ответила мне взглядом. У нее тоже был шок. Но никаких слов я не ждал. И сам мог бы промолчать. С первых дней знакомства мы понимали друг друга без слов. Только Коринне я всецело доверял. За тридцать лет узы, связавшие нас, не распались. Мы не нуждались в объяснениях.

Второй нейрохирург, специалист по топографии мозга, предложил более консервативный выход.

– Иссечение опухоли – операция на мозге, – напомнил он, – реабилитационный период после которой, как минимум, месяц.

Он настоятельно советовал сделать биопсию опухоли. По его оценкам, процедура должна была занять примерно два часа.

Что-то в этом человеке – его молодость, осторожность, вполне понятная прямота – обнадежило меня, хотя и без причины.

Из Калифорнии прилетела Марианна. У Джины намечались в Кентукки международные школьные состязания по стратегическому мышлению, она отказывалась уезжать туда, но я уговорил ее. Будто бы для меня, но на самом деле для нее. Я понимал, как важен для Джины этот шанс продемонстрировать свои незаурядные способности: такие возможности попадаются не на каждом шагу. Она разрывалась, но я продолжал настаивать и упрашивать. Почти умолять ее.

И она уехала. Пообещала часто звонить и узнавать, как у меня дела.

В среду 1 июня биопсия, которая должна была занять два часа, продолжалась целых три. Через полтора часа после начала процедуры врач вышел в приемную (об этом я узнал позднее) и сообщил Коринне, что ткани мозга в первой пробе оказались «некротическими» – омертвевшими. Не умирающими, а уже мертвыми.

Впоследствии он пришел к заключению, что опухоли неоперабельны.

Дела обстояли неважно, и это еще мягко сказано.

Пока я лежал в послеоперационной палате, Коринна задала хирургу вопрос о нашей поездке на Гавайи.

– Обратно он не вернется, – ответил врач.

Потом, когда я оправился и вместе с Коринной поговорил с врачом, тот порекомендовал облучение: оно могло бы продлить мою жизнь на пару лишних месяцев. Но он предупредил, что болезнь неизлечима.

– Это конец. Надежды на выздоровление нет.

Мы спросили о химиотерапии.

– Разве что поможет выиграть немного времени, – ответил врач.