В поисках Божества

Стоицизм не давал ответа на мучительные, главные вопросы — о сущности бытия, о проблеме добра и зла и т. д. Его учение обращалось преимущественно к тем, кто познал бесплодность терзаний мысли над недоступными вопросами, к тем, кто изверился в возможности разрешения мировых загадок. И это учение говорило о величии человеческого духа, сознающего свое превосходство над окружающей природой, презирающего эту низшую природу. В этом учении не было мистики, но его мораль стояла на недосягаемой высоте. Стоики поставили своей целью доказать, что именно чистейшая мораль возможна без примеси религиозного настроения. Они достигли высшей степени презрения к телу и отречения от всего плотского — причем только лишь во имя человеческого достоинства, во имя аристократии духа, не признающей животных потребностей и отрекающейся от низшей природы человека. Не пытаясь объяснить непостижимую связь духа с плотью, они ограничивались высокомерным отрицанием этой связи, утверждая, что сильный дух не может реагировать на плотские ощущения. Быть может, никогда презрение к телу не было выражено с такой силой, как в гордом утверждении стоика, что физическую боль нельзя признать злом. Это презрение не подкреплялось надеждой на будущую жизнь и воздаяние; оно основывалось лишь на той брезгливости, с которой истинно духовный человек отстраняет от себя всякое напоминание о своем животном «я», его потребностях и его страданиях. Быть может, это горделиво-безнадежное стоическое миросозерцание было самым страстным протестом против бессмысленности жизни, когда-либо брошенным человеческою мыслью мировой судьбе…

Но в этом высокомерном пренебрежении к жизни был оттенок непонимания некоторых жизненных запросов, игнорировать которые человечеству не дано; в этом аристократическом презрении к телу не было ответа на мучительные вопросы о сущности духа и тела, на вопросы, вечно терзающие мышление и не дающие покоя человеческому сознанию. Поэтому стоицизм, так высоко поднявший знамя чистой морали, не мог утолить мучительной жажды истины, не мог заменить религиозного настроения в душах, охваченных тоской Богоискательства. Мистические потребности, проснувшиеся в человеческом сознании, искали себе простора в безудержных порывах. Чистая мораль, как бы она ни была высока, не могла удовлетворить этих потребностей. Мир жаждал не одного только нравственного подъема, — он искал Бога, он ждал экстаза, жаждал радостного сознания близости к Божеству, блаженного предведения неведомого, проникновенного созерцания непознаваемого. И было ясно, что приспело время восторженной религиозной проповеди, победа которой была обеспечена.

В настоящее время является довольно распространенным ошибочное мнение, будто религиозный подъем, пронесший по всему миру христианскую проповедь, был реакцией разума против несообразностей и умственного убожества языческого политеизма. На самом же деле мистическое брожение, обеспечившее успех христианства, являлось реакцией мистического чувства против потускневшего язычества, превратившегося в сухую казенную религию и утратившего власть над сердцами. Не разум подсказывал отречься от старых мифов во имя строгого монотеизма, а, наоборот, мистическое сознание силилось вернуться к пониманию старых символов и пробуждало в мире забытую тоску Богоискательства.

Старая религия мало кого удовлетворяла. Лишь немногим избранным была доступна красота ее поэтических аллегорий и глубоких символов; большинству она казалась лишь нагромождением старых суеверий, почитаемых лишь в силу устоявшихся традиций. Никаких следов внутреннего религиозного смысла не оставалось в официальном общественном культе. Древний Рим, сумевший создать несравненную дисциплину духа, был чужд мистическим созерцаниям, уделял им слишком мало места в своей государственной религии. И эта религия оказалась сведенной к внешней обрядности.

Этот официальный культ, повсюду распространяемый вместе с владычеством Рима, водворяемый по всему пространству империи вместе с его орлами, был в истинном смысле государственной религией, неразрывно связанной с римской гражданственностью. Боги Рима были прежде всего покровителями империи, небесными вождями ее непобедимых легионов, радетелями за ее мощь и славу. В этом сонме богов были не только древнейшие местные божества Рима, но и множество иноплеменных божеств, постепенно вошедших в римскую религию и слившихся с нею, как сливались с римским государством покоренные народы. Здесь была и мифология Греции, целиком воспринятая Римом, и фригийский культ «Великой Матери», торжественно введенный в римский религиозный строй еще во время пунических войн (в 204 г. до Р. X.) и игравший большую роль в официальной и общественной жизни Рима, а также многое другое. Иноплеменные божества, заняв место в римском пантеоне, становились подлинными национальными богами и небесными воителями за римскую державу. Так создавалась государственная религия, под сенью которой крепли мощь и величие Рима.