В поисках Божества

Эта религия была по существу культом государственного престижа, что и выражалось в ее сложной и пышной обрядности. Внутреннюю, духовную сторону жизни граждан она мало затрагивала. Но с внешней стороны ее значение в частной и общественной жизни было громадно. Уважать ее значило преклоняться перед престижем Рима, и потому римский патриотизм был всегда в самой тесной связи с этим религиозным миросозерцанием. Преданность Риму естественно сочеталась с привязанностью к религии, олицетворявшей римское величие, и именно в такой форме выражалось отношение к государственной религии выдающихся римских патриотов, от Катона до Марка Аврелия. Стоическое миросозерцание вполне уживалось с этой преданностью национальному культу и даже легко мирилось с его крайними проявлениями, каковым было, например, обожествление императорской власти.

Культ цезаря, занявший центральное место в религиозном миросозерцании времен империи, был логическим последствием обожествления государственного принципа. Он естественно возник тотчас по сосредоточении всей полноты подавляющего величия и власти в руках одного повелителя, который был воплощением государственных идеалов Рима. Первый же император, Август, еще при жизни почитавшийся в мистическом сочетании с обожествленным символом самого Рима (Dea Roma), после смерти был официально причислен к сонму богов, а затем постепенно установился обычай воздавать цезарю еще при жизни его божеские почести, как носителю государственного престижа. Обрядовая сторона этой своеобразной религии была неразрывно связана с общественным и государственным строем Рима.

Но эта казенная религия, вводившая целый ряд гражданских обязанностей во внешние проявления культа, не затрагивала духовных интересов подданных и была малостеснительна для свободы совести. В вопросах личного убеждения и веры она отличалась самой широкой терпимостью, требуя лишь внешнего уважения к своим обрядам и символам. Такое внешнее почитание общеобязательных традиций могло вполне мириться и со спокойным скептицизмом стоиков, и с приверженностью какому-нибудь местному религиозному культу, и с мятежным Богоискательством мистических сект и школ. Официальное язычество Рима не знало религиозных преследований и относилось с одинаковым равнодушием ко всем проявлениям Богоискательства, ко всем верованиям и местным культам, процветавшим во всех областях и отдаленнейших захолустьях великой империи. При императорском режиме эта терпимость стала еще шире, чем при старом республиканском строе, консерватизм которого отличался большей подозрительностью. Так, при императоре Калигуле был официально признан в самом Риме культ Изиды и Сераписа, подвергавшийся ограничениям и даже запретам при республике, более ревниво оберегавшей принцип государственной религии. Даже иудейство[1], несмотря на узко-национальный фанатизм его религиозного миросозерцания, не подвергалось стеснениям в чисто религиозном смысле, и римский император вполне мог, не вызывая ни в ком удивления, жертвовать священные сосуды в иерусалимский храм[2]. Под кровом этой терпимости беспрепятственно развивалась и процветала в самом Риме страстная мистическая пропаганда, завлекавшая последователей в ряды самых разнообразных вероучений. Римская власть не усматривала в этом увлечении мистическими верованиями попрания прав национальной религии; девизом этого благодушного, слегка пренебрежительного отношения к вопросам религиозного убеждения могло служить знаменитое выражение императора Тиверия[3]: «deorum injurias diis curae»[4]. Иное отношение к свободе совести возникало лишь тогда, когда религиозный вопрос действительно вторгался в область государственного порядка, когда поклонение иноплеменным богам в самом деле сопровождалось оскорблением национальной религии или вообще являлось опасным с политической точки зрения[5]. Такие случаи возникали подчас именно вследствие смешения понятий о религиозном и государственном достоинстве; открытое неуважение к официальному культу могло навлечь серьезнейшее обвинение в оскорблении величества, ввиду особенного положения, занятого императором в этом культе. Так и случилось впоследствии с христианством, не желавшим подчиниться внешним формам и обрядам официального язычества. Этим отказом христиане навлекали на себя подозрение в неуважении к государственной идее и верховной власти и подпадали под жестокую кару закона. Но, как увидим далее, то была кара за принадлежность к нелегальному сообществу, а отнюдь не за личные религиозные убеждения. В вопросах свободы совести Рим всегда оставался верным своей принципиальной терпимости, вплоть до того отдаленного момента, когда на закате римской истории правители Империи, предвидя ее гибель, надеялись умилостивить гнев богов насильственным поддержанием их престижа и пытались восполнить религиозными гонениями угасшую римскую доблесть.