В поисках единорога

Любовь к донье Хосефине кружила мне голову, и я не упускал случая побыть рядом с ней. Теперь, по прошествии стольких дней, мы даже иногда вступали в разговоры, пусть и не наедине, а неизменно в присутствии фрая Жорди или ее служанок. Я разрывался от желания не оставлять ее ни на минуту круглые сутки, однако позволить себе мог лишь скромное удовольствие совместной трапезы или краткой беседы во время привала. Зато в моей власти было следить за тем, что подают ей к столу, куда ставят ее шатер или навес от солнца, как убирают отведенную ей комнату, — и я на жалел сил, стараясь, чтобы моей донье Хосефине доставалось все самое лучшее. Моя сердечная склонность не укрылась от фрая Жорди, но он воздерживался от каких-либо замечаний, только смотрел с улыбкой то на меня, то на нее и качал головой, будто говоря: „Что тут поделаешь? Такова жизнь“.

И вот однажды, когда мы остановились на ночлег в Эсихе после утомительного жаркого дня, я пошел мыться в мавританские бани, после чего вернулся во дворец графа де Паредес, где нас любезно принимал двоюродный брат магистра ордена Сантьяго. В своей комнате я закрыл окно, чтобы не проникал зной снаружи, и при тусклом свете масляной лампадки, стоящей в стенной нише, начал раздеваться. И вдруг в дверь проскользнула укутанная вуалью тень, почти невидимая в полумраке, в чьих очертаниях я тем не менее угадал прелестные формы Инесильи. Первым делом она подошла к лампадке и потушила ее, затем, когда воцарилась полная тьма, ощупью направилась ко мне, протянув руки. Я обнял и поцеловал ее и посетовал: мол, я постоянно вижу ее с Андресом де Премио и давно утратил надежду, что она снова придет ко мне. Но она, как и в прошлый раз, приложила пальчик к моим губам и молча, но очень ласково подтолкнула меня к кровати. Кровать была хорошая, настоящая, с матрацем и простынями, так что мы удобно расположились на ней и предались тем же усладам, что и раньше, о коих я и сейчас не стану распространяться. Ведь о том, чего требует человеческая природа, человеческие же порядочность и скромность запрещают упоминать вслух или на бумаге.

Так проходил день за днем, и наконец мы достигли окрестностей Севильи. Вдали замаячили мрачные крепостные стены, опоясавшие город, а над ними, словно птичья стая, — россыпь выбеленных плоских крыш, верхушки пальм и кипарисов в садах, кажущихся с такого расстояния игрушечными, и посреди всего этого — устремленный ввысь перст башни, бывшая жемчужина мавританской короны, ныне сияющая в короне испанской. Над городом раскинулись зеленые сады Альхарафе, чьи плодородные земли в изобилии дают сочные апельсины и превосходное оливковое масло. А еще выше, над Альхарафе, — синее небо, чище которого нет на белом свете, расчерченное крыльями лихих коршунов и юрких ласточек. Мне не терпелось посетить Севилью, ведь я никогда раньше не был в столь великом и славном городе, однако я взял себя в руки и перво-наперво занялся делом: мне предстояло устроить свой отряд на постой. Мы нашли приют в Белой Башне — так здесь прозвали владения герцогов де Камараса, — где нам отвели удобные места для ночлега и щедро снабдили всем необходимым: хлебом и вяленым мясом, свежим сеном и ячменем, дровами и прочим. Так приказал в письме король.

Владения эти находились на расстоянии лиги от Севильи. Такова была воля королевского канцлера: он велел нам обосноваться там и не показываться всем отрядом в Севилье, пока в порт не войдет корабль, на котором мы поплывем к африканскому берегу. На следующий день мы с фраем Жорди и его помощником отправились в город в сопровождении герцогского слуги. Он привел нас во дворец, расположенный неподалеку от собора, где жил генуэзский купец Франческо Фоскари, банкир короля и близкий друг его светлости, взявший на себя все расходы и хлопоты по переправлению нашей экспедиции в Африку.

Франческо Фоскари принял нас в огромном зале, где его писари и счетоводы не покладая рук записывали в переплетенные в пергамент книги сведения о грузах гвоздики и корицы, золотых изделий, орехов, благовоний и прочих товаров, какими торговал генуэзец. Сам Фоскари выглядел лет на шестьдесят — орлиный профиль, по-обезьяньи торчащие уши, тощий и росту низенького. Последнее обстоятельство вынуждало его носить туфли на двойной подошве и на флорентийском каблуке, дабы смотреться повыше. Я к тому же заметил, что помощники и слуги старались не подходить к нему близко, а с каждым шагом в его сторону чуть-чуть пригибались, чтобы не слишком над ним возвышаться. Как только я это понял, поневоле и сам немного опустил голову и ссутулил спину, будто находился в помещении с низким потолком, и сохранял сию смиренную позу на протяжении всей аудиенции.