В поисках Ханаан

Если б она тогда знала, что стоит за этим вопросом, разве оттолкнула бы его своим гневом и досадой? Разве не содрогнулась бы вместе с ним? Но нам не дано познать до конца боль чужой души, пусть даже самой близкой. И она ответила ему с раздражением: «Какая разница?».

Они прошли по цепному мосту через спящую реку. Миновали белевшую в ночной тьме, точно свеча, Николинскую церковь.

– Знаешь, – прервал молчание Илья, – в жизни сплошь и рядом случается, что палач и жертва живут бок о бок, связаны между собой, точно звенья одной цепи. Думаешь, палач рождается палачом? – С горечью внезапно воскликнул он. – Нет! Просто чья-то злая воля намеренно подталкивает его: «Вот он твой враг! Убей его!». Палач всегда выполняет чью-то волю. Того, кто управляет им – и остается в тени.

– Хватит, – прервала Октя. Илья тотчас умолк. Она ощутила, как в ней нарастает какое-то глухое злобное чувство к нему. И испугалась.

– На днях переезжаю. Снял угол у старушки на Воздвиженке, – помолчав, чуть слышно сказал Илья.

– Что случилось? – Всполошилась она. Тотчас почувствовала, что за этим что-то кроется.

Он неохотно ответил:

– Так нужно!

– А Костя знает? Ты ему сказал? – Уцепилась она за последнюю соломинку.

– Знает, – коротко ответил Илья.

Сколько ни допытывалась – больше ни слова не проронил об этом.

Они в тот вечер долго сидели в парке, тесно прижавшись друг к другу. Деревянная скамья пахла влагой. Весна была поздняя, затяжная. Хоть от снега уже не осталось и следа, но по вечерам лужи схватывал легкий морозец. Они затягивались хрупким ледком. Ее томило какое-то неясное беспокойство, познабливало, и она все тянула его домой:

– Пошли ко мне. Пошли.

Раньше охотно, с радостью соглашался, а тут заупрямился:

– Нет. Не хочу. – Последнее время упорно избегал встреч с матерью.

На ярко освещенной улице вдруг притянул ее к себе и крепко поцеловал прямо в губы. Такого никогда у них в заводе не было. На людях всегда был по-пуритански сдержан, застенчив. И это ее даже обижало, бесило. «Ты что, стесняешься наших отношений?» – Упрекала его. У арки ее подъезда он сел на вросшую в землю старую чугунную тумбу, посадил ее к себе на колени и долго качал, как малое дитя, тихонько напевая: «По кочкам, по горкам везет наш конь Егорку». Тихо спросил:

– Тебе мать песни пела в детстве?

Она усмехнулась:

– Меня с трех месяцев тетя Женя растила, а не мама. – Потом задумалась. – Нет, погоди, кажется – перед войной она приехала откуда-то, и мы с ней разучивали песню: «Слышишь, идут коммунары в семьдесят первом году. В небе пылают пожары – всем богачам на беду». – Вспомнила, как тянули вместе с матерью напев, кто в лес, кто по дрова. Засмеялась. – У нас у обеих слуха ни бум-бум.

Илья обхватил ее, прижал к себе:

– Бедная ты моя. Бедная!

Ей почудилось, что голос его дрогнул. Конечно, нужно было остаться с ним – удерживал ведь в тот вечер, не отпускал. Но она уже рвалась домой из всех сил. Все мысли ее были у потаенной коричневой дверки с двумя нулями. Сказать об этом прямо, открыто – было выше всяких сил.

С детства усвоила, что тело – это вторично, просто придаток. Ко всему, что ниже пояса – гадливость и тайное, жгучее любопытство. Главное в человеке – дух. Только существованием духа оправдана жизнь тела. Потому Илье никогда не позволяла себя разглядывать. Даже в самые сокровенные минуты. Покраснеет, натянет простыню до самых ушей и лежит, точно мумия.

Когда расставались, спросил отрывисто:

– Можешь спрятать мои бумаги? – И поспешно добавил, – временно, пока не найду более надежного места.

Октя удивилась:

– А разве у меня ненадежно?

Он вынул из-за пазухи плотный сверток:

– Смотри, чтобы мать не заметила.

Она согласно кивнула. Войдя в дом, тотчас спрятала сверток в кофр среди старых газет.

Было уже далеко за полночь, но мать еще не спала.

– Тебя жду, – и, кивнув на перегородку, снизила голос чуть не до шепота, – необходимо поговорить. –

Там, на тети Жениной половине, слышно было шарканье шлепанцев, тонкое звяканье о стакан чайной ложечки. – Пойдем на улицу. Она подслушивает. – Губы матери сжались в узкую полоску. Ноздри короткого туповатого носика затрепетали.

Нужно было рассмеяться в лицо, плюнуть на эту дурацкую конспирацию, напиться чаю и лечь в теплую постель. Но она, точно под гипнозом, снова обула промокшие насквозь ботинки, накинула пальтецо на рыбьем меху. Опять через тьму подъезда, мимо осевшей тумбы. Туда, на гулкую пустынную улицу – под желтый скудный свет редких фонарей.

– Ты скрыла от меня самый главный факт. – Злобный, срывающийся на визг голос матери ошарашил ее.