В поисках Ханаан

— Откуда мне знать? Аврам и Шошана от меня всё скрывали. Всю жизнь тряслись надо мной. Даже имя и фамилию подправили. Не зря дед говорил про мою метрику «Слепили из того, что было». А когда начала работать в Дубровске, Шошана запретила мне приезжать. Все время уговаривала меня: «Держись от нас подальше».

— Не судите, да не судимы будете. Хотела бы я посмотреть на тебя, если б ты была на их месте. Они спасали свою кровь. Понимаешь? Ну ладно, давай спать. Вечер поэзии окончен, — Лина скользнула под одеяло. Некоторое время молча лежала, свернувшись калачиком, и вдруг с болью прошептала:

— Что касается Машки, то ты ничего не понимаешь. Машка, считай, не моя.

— У тебя интересная работа? — робко спросила я, пытаясь перевести разговор в другое русло.

— Оставь эти свои совковые танцы-шманцы. Интересная, неинтересная, — она зевнула, — эмигрант не выбирает работу, работа выбирает его. Вначале думала, что околею от усталости. А сейчас привыкла. С начальством мне повезло. Такая баба, моя ровесница, бывшая кибуцница. Никакой работой не гнушается. Может, как простая уборщица, схватить в руки швабру, тряпку. Сама пашет, но и с нас шкуру дерет. Четверых детей растит и все успевает. Я у нее многому научилась. Помнишь, какая раньше была? Чуть что не по мне, сразу фыр-фыр. А теперь как кукла-неваляшка стала. Жизнь меня бьет, валит с ног, а я снова встаю. Иначе нельзя. На мне теперь трое стариков и Машка с ее синагогой. Чтоб вытащить оттуда — нужны гельт, гельт и еще раз гельт (деньги). Хочу ее в следующем году послать в университет, в Австралию. Уже договорилась с Кястасом. Обещал приютить ее на какое-то время. Здесь ей делать нечего.

Тихо скрипнула дверь, под окном послышались удаляющиеся шаги.

— Папа на работу пошел, — сонным голосом сказала Лина. — Если бы не он и Стефка — не знаю, как бы здесь выжила в первый год. Я без работы. Мама и Машка — в истерике: «Хотим назад». Сейчас, слава Б-гу, полегче.

— Сколько передач в неделю вы выпускаете? — спросила я.

Но Лина уже посапывала во сне.

Утром, когда проснулась — ее постель была уже застлана. Полковника еще не было дома. Бэлла с рассветом побежала занимать очередь в какое-то учреждение за пособием. Наскоро покормив меня, Стефа начала укладывать в плетеную ивовую корзинку какие-то кулечки и судки.

— Ты куда? — спросила я Стефку.

— К полковнику, — неохотно ответила она.

— Возьми меня с собой, — попросила я.

— Чего зря по жаре таскаться? — Она попыталась было отделаться от меня, но, не выдержав моего напора, сдалась. — Ладно, пошли.

И повязала голову накрахмаленным белым платком в черную крапинку. Он стал шалашиком над ее седыми волосами и высоким загорелым лбом.

— А ты совсем не изменилась, — сказала я.

— А что мне? Там готовила, убирала, стирала. И здесь то же самое. — Она пожала плечами. — Правда, здесь с продуктами получше. Сахар-то у нас там есть? — внезапно озабоченно спросила она. — Здесь его хоть завались. Целыми мешками стоит — никто не берет. — И, словно, чтоб никто ее не смог заподозрить в том, что она купилась на заморскую сладкую жизнь, сурово добавила: — У них зато по весне хлеба целую неделю нет. Все едят белые пресные лепешки. Помнишь? Маца называется. Белка от Бенчика всегда приносила.

Я тихо засмеялась и показала на лукошко:

— Из Литвы привезла?

Стефа сдержанно кивнула. Мы завернули за угол, и я окунулась в яркость красок и призывные крики продавцов. Стефка крепко взяла меня за руку:

— Не останавливайся!

Мы шли мимо мясных и рыбных рядов, мимо прилавков, заваленных фруктами, овощами и зеленью, мимо мешков, доверху заполненных рисом, специями, пряностями, орехами, мимо зазывал мелких съестных лавочек. Наконец, Стефка вывела меня на площадь, застроенную приземистыми глинобитными лавками, стоящими впритык друг к другу. И я замерла перед одной из них. В ее окошке были вывешены кожаные ремни, кошельки, сумки. Торговец, словно сторожил меня. Он тотчас выскочил из лавки. С криком: «Ор (кожа)!», — выхватил из кармана зажигалку и, чиркнув, поднес огонь к одному из кошельков. «Ор!», — снова вскрикнул продавец, словно это был его последний шанс в этой жизни и поднес кошелек к моему лицу. На меня пахнуло паленой кожей. Два смуглых пальца замаячили перед моими глазами: «Цвай, ту!» — Закричал он на разных языках. Но Стефка неумолимо тянула меня за собой. Мы дошли до проволочной изгороди, отделяющей рынок от пастбища, поросшего колючей травой и низкорослыми серебристо-пыльными масличными деревьями. К изгороди точно ласточкины гнезда, лепились поржавевшие фургоны, уже отслуживших свое машин и ветхие фанерные будочки. Кое-где на вбитых в кремнистую землю шестах были натянуты брезентовые навесы. На расстеленных прямо на земле клеенках и газетах были разложены деревянные вешалки, пожелтевшее от времени постельное белье, гвозди, свечи и разная хозяйственная мелочь.

— Русский шук (базар), — отрывисто сказала Стефка.