В поисках Лин. История о войне и о семье, утраченной и обретенной

– Мы сберегли книгу – нам показалось, это важно, – объясняет Марианна. – Ведь она связана с войной.

Момент волнующий. Я с видом специалиста открываю коробочку и вспоминаю Национальный архив в Гааге. Меня пробирает дрожь, потому что книжка относится именно к тому времени, когда здесь жила Лин; потрепанная, изъеденная мышами, в пятнах плесени, она производит сильное впечатление. Я перелистываю ее. В ней учитывали хозяйственные расходы – вроде покупки корнишонов на тридцать пять центов. Должно быть, я со своим видом эксперта выгляжу комично. Сам себе я напоминаю Кэтрин Морланд из романа Джейн Остен «Нортенгерское аббатство»: девушка выстроила в своем воображении целый сюжет, обнаружив старые списки белья для прачки. В записной книжке госпожи ван Лар тоже имеются похожие списки: простыни, нижние рубашки, скатерти – проставлена точная дата каждой стирки. И все равно в этой книжке есть некое волшебство. Тут и ежедневные бытовые покупки вроде горчицы, и праздничные, например пирожные и лимонад, – они стоят дорого. Спиртного же не покупают никогда.

После книжки мне показывают дом и погреб. Прежняя деревянная лестница сохранилась, старые полки тоже: теперь на них держат кухонную утварь, которой редко пользуются, например электрическую фритюрницу, еще в фабричной упаковке. Я пытаюсь представить, как Лин ворует сахар.

Наверху Марианна показывает мне, что осталось от старого убранства дома – например, двери с окошками дымчатого стекла в верхней части. На лестничной площадке у батареи на газете сохнут футбольные бутсы. Странно представить, что семьдесят лет назад здесь было полно эсэсовцев.

На крыльце я благодарю Марианну, а она вспоминает о своем соседе:

– Вам обязательно надо с ним поговорить, он родился сразу после войны.

Я колеблюсь. Заявиться без предупреждения неловко, к тому же и сослаться мне не на что. Но поскольку Марианна так и стоит на пороге и наблюдает за мной, я иду по дорожке к синей двери с окошком из рифленого стекла. На нем объявление: всяких там торговцев просят не беспокоить. Нажимаю на кнопку звонка, и изнутри доносится собачий лай. В окошке появляется женское лицо – сквозь такое стекло его не разглядеть. Я пытаюсь объяснить, зачем пришел. Тут к высоким стальным воротам с улицы подбегают две немецкие овчарки, а за ними следует кряжистый пожилой мужчина лет шестидесяти с лишним.

Мой голландский звучит неловко и официально:

– Прошу прощения, ваша соседка Марианна порекомендовала мне заглянуть к вам. Я хочу написать биографию моей тети, которая в детстве скрывалась в доме номер тридцать три и…

Не успеваю я договорить, как хозяин перебивает меня и неприветливое выражение исчезает с его лица.

– Лин! – восклицает он. – Да если бы не она, я бы и на свет не родился!

17

Я снова в гостиной, уже другой, и опять кто-то из домашних ищет книгу. Тихонько работает большой телевизор, пахнет печеной картошкой. По полу разбросаны игрушки.

– Простите, у нас тут с утра внуки, – говорит хозяин, Ваут де Бонд. Он еще только начал рассказывать, но я уже узнал кое-что новое: оказывается, во время войны Лин немного пожила и в этом доме.

Новость сбивает меня с толку. Сама Лин соседей совсем не вспоминала. Но Ваут пока слишком занят, чтобы объяснять: он стоит спиной ко мне и роется в комоде. Время от времени он достает оттуда документы и фотографии – стопка все растет. Я, немного смущенный, сижу на диване, вопросов не счесть. Когда Лин могла здесь жить? Почему ничего не помнит? И как она помогла этому Вауту появиться на свет?

Наконец Ваут находит нужную книгу и вручает мне, но хочет показать кое-что еще, поэтому идет в кухню и громко спрашивает жену о какой-то красной папке, которую надеялся отыскать в комоде.

Я остаюсь один. Передо мной книга «Беннеком: еврейское убежище», открытая на странице 142. А на ней – уже знакомая мне фотография одиннадцатилетней Лин. Рядом всего один абзац:

В доме 33 по улице Алгемер в семье Гейса ван Лара нашла убежище еврейская девочка Линтье. В семье ее приняли как родную. Линтье ходила в Реформатскую школу. Она пережила войну.

Больше ничего.

Открываю предыдущую страницу: речь о доме 31 – том самом, где я сейчас. Текста тут больше, и фотографий две. На одной – трехлетняя девочка с клетчатым бантом в волосах, Мартье. На второй – женщина за двадцать, некая Хестер Рубенс. Обе они еврейки и во время войны жили в этом доме. «В доме номер 31 скрывались и многие другие, – сообщается в книге, – но их имена и личности установить не удалось».