В поисках любви

Планы на лондонский сезон строились, как ни в чем не бывало, и как ни в чем не бывало, в них фигурировала я. Мне говорили потом, что Дэви с Джоном Форт-Уильямом взяли на себя труд растолковать совместными усилиями тете Сейди и дяде Мэтью (дяде Мэтью — в первую очередь), что по современным понятиям наш поступок — совершенно нормальная вещь, хотя, конечно, приходится признать, что очень нехорошо было с нашей стороны так много и так безбожно врать.

Обе мы просили прощения и обещали честь-честью, что никогда больше не будем действовать тайком, а если уж потянет сделать что-нибудь эдакое, то придем и спросим у тети Сейди.

— И в ответ, понятно, каждый раз будем слышать «нет», — как, безнадежно глядя на меня, заключила Линда.

На лето тетя Сейди сняла меблированный дом неподалеку от Белгрейв-сквер. Дом, до того безликий, что он не оставил по себе ни малейшего следа в моей памяти — помню только, что из моей спальни открывался вид на печные трубы с нахлобучками и что знойными летними вечерами я садилась у окна, глядела, как реют в воздухе ласточки, непременно парами, и сентиментально вздыхала о том, что у меня пары нет.

Для нас это было, честно говоря, прекрасное время, хотя причиной радостного настроения служили, по-моему, не столько сами балы, сколько тот факт, что мы взрослые и что мы в Лондоне. Наслаждаться балами сильно мешала одна их принадлежность, именуемая Линдой «ребятки». Ребятки были скучны до зевоты и скроены все как один на тот же манер, что и шотландцы, которых Луиза привозила в Алконли; Линда, живя по-прежнему мечтой о Тони, их по отдельности не различала, не могла даже выучить, как кого зовут. Я же приглядывалась к ним с надеждой, думая о возможном спутнике жизни и добросовестно стараясь разглядеть в них самое лучшее, но ничего хотя бы отдаленно отвечающего моим требованиям так и не отыскалось.

Тони доучивался в Оксфорде, отбывая последний триместр, и появился в Лондоне лишь под самый конец сезона.

Присмотр за нами осуществлялся, как и следовало ожидать, с викторианской неусыпностью. Тетя Сейди и дядя Мэтью в буквальном смысле слова не выпускали нас из поля зрения, если не одной из них, так другого; тетя Сейди любила прилечь среди дня, и дядя Мэтью с полным сознанием важности своей миссии брал нас с собой в палату лордов, отводил на галерею для пэресс, а сам на задней скамье напротив предавался объятьям Морфея. Когда же он бодрствовал в парламенте, что случалось нечасто, то становился сущим наказаньем для партийных организаторов: никогда два раза подряд не голосовал с одной и той же партией, непросто было и уследить, в каком направлении работает его мысль. Так, например, он голосовал за применение стальных капканов, за виды спорта, сопряженные с умерщвлением животных, за скачки с препятствиями, но — против вивисекции и вывоза старых лошадей в Бельгию. Значит, у него есть на то свои резоны, тоном, не допускающим возражений, отвечала тетя Сейди, когда мы начинали прохаживаться по поводу его непоследовательности. Мне почему-то нравились эти послеполуденные дремотные часы под сумрачными готическими сводами, нравилось слушать этот невнятный, неумолчный говор и наблюдать эти ужимки и коленца, а когда удавалось изредка расслышать чье-нибудь выступление, оно, как правило, оказывалось интересным. Линда их тоже любила; она витала далеко, поглощенная своими мыслями. Когда наступало время чаепития, дядя. Мэтью пробуждался, вел нас в парламентскую столовую пить чай с намасленными булочками, а потом отвозил домой отдыхать и одеваться на танцы.

Дни с субботы по понедельник семейство Радлеттов проводило в Алконли, куда их вез громадный, небезопасный для тех, кого укачивает, «даймлер», а я — в Шенли, где тетя Эмили и Дэви нетерпеливо ждали подробного отчета о том, что случилось с нами за неделю.

Пожалуй, главным, что занимало нас в те дни, были наряды. Линде понадобилось всего несколько раз побывать для наметки глаза на показе мод, после чего она все отдавала шить миссис Джош и, право, не знаю, каким образом, но получалось всегда свежо и очаровательно, чего мне достичь не удавалось, хотя мои туалеты, купленные в шикарных магазинах, стоили раз в пять дороже. Лишнее подтверждение того, говорил Дэви, что либо ты одеваешься в Париже, либо — уж не взыщи, как повезет. Было у Линды одно особенно умопомрачительное бальное платье, сшитое из массы светло-серого тюля и длиною до самых пят. Платья тем летом еще носили, большей частью, короткие, и явление Линды в нескончаемых ярдах тюля производило повсюду фурор, один только дядя Мэтью решительно его не одобрял, ссылаясь на то, что лично знает три случая, когда женщины сгорели заживо в тюлевых бальных платьях.