В поисках Марселя Пруста

Пруст Жоржу де Лори: "Поутру безумное желание нарушить невинность спящих деревушек (читайте правильно: спящих деревушек, а не девушек), тех, что на Западе, в остатках меркнущего лунного света, тех, что на Востоке, прямо в лучах восходящего солнца, однако сдержался, остался в поезде. Прибытие в Авалон около одиннадцати часов; посетил Авалон; взял экипаж и через три часа добрался до Везле, но в невероятном состоянии. Везле -нечто изумительное, городок в швейцарском духе, стоит в одиночестве на горе, возвышающейся над прочими, видимый отовсюду в гармонии с самым захватывающим пейзажем. Церковь огромна и похожа как на турецкие бани, так и на Собор Богоматери, сложена поочередно из черных и белых камней, этакая дивная христианская мечеть... Вечером вернулся в Авалон, в такой горячке, что невозможно было раздеться. Провел всю ночь на ногах. В пять утра узнал, что есть поезд, отправляющийся в шесть часов... Сел на него. Приметил маленький средневековый городок, что зовется Семюр, и в десять часов прибыл в Дижон, где увидел прекрасные вещи и эти знаменитые гробницы герцогов Бургундских, о которых муляжи не дают никакого представления, потому что оригиналы разноцветные. И в одиннадцать часов вечера прибыл в Эвиан..."

Но особенно решительно Рескин повлиял на Пруста в том, что касалось стиля. "Рескин незримо обитает в эстетике Пруста". Прочитайте сделанные Рескином описания волны, драгоценного камня, дерева, цветочного семейства; в хорошем переводе они вполне могли бы принадлежать Прусту. "Когда, - пишет Габриель Муре, - в "Камнях Венеции" Рескин, описывая собор Святого Марка[104], говорит о "его немеркнущем и затененном блеске, подобном свету, проникающему сквозь ветви Эдемского сада, когда - давным-давно - его врата были доверены ангельской страже" и о "дивной сумятице, среди которой подгрудные ремни греческих коней напрягаются их золоченой мощью, и Лев Святого Марка является на синем, усеянном золотыми звездами фоне, пока наконец, будто в экстазе, малые арки не разобьются в клокотании мрамора и не взметнутся в небо снопом резной пены - словно буруны Лидо, скованные морозом, прежде чем выплеснуться на берег, были руками морских нимф инкрустированы кораллами и аметистами..." разве не кажется, будто читаешь пассаж из Пруста?

В предисловии к "Сезаму и Лилиям", озаглавленному "Дни чтения", мы натыкаемся на богатую жилу того же месторождения, что питает и "Поиски утраченного времени". Теперь Пруст понял многое из главного. Благодаря Рескину он знает, что совершенно неважно, из какой материи создается произведение, и что он сможет написать шедевр, просто изображая сад своего детства, комнату, городок, семью. "Поскольку именно действие любви пробуждают в нас поэты, заставляя придавать буквальное значение вещам, которые для них являются лишь знаками личных эмоций". Мало важны пейзажи и описанные персонажи: "Показывает их нам иными и более прекрасными, чем весь остальной мир, то, что они несут на себе, словно неуловимый отблеск - впечатление, которое они дали гению..."

Он понял также то, что в "Сване" станет евангелием бабушки: что совершенство складывается из простоты средств, сдержанности и обаяния, и что "есть два типа второразрядных писателей: те, которые пишут слишком плохо, и те, которые пишут слишком хорошо". Все его заметки о стиле в предисловии к "Сезаму" отличаются безукоризненной и скрупулезной точностью: "Самые знаменитые стихи Расина на самом деле являются таковыми потому, что очаровывают какой-то фамильярной смелостью языка, перекинутой словно дерзкий мост меж двух берегов кротости: "Я ветреный тебя любил, что сделал бы я верный?" А какое наслаждение доставляет прекрасная встреча этих двух выражений, почти обыденная простота которых придает смыслу, словно некоторым лицам у Мантеньи, столь нежную полноту, столь прелестные краски:

И в безумной любви моя юность пропала...
Сердце с сердцем спорить устало...

Отныне ему тоже понравится вводить в длинную и благородную фразу какое-нибудь обиходное слово, которое выделит ее и выявит более человечный смысл; или же, напротив, завершить конкретное описание простого факта звучанием абстрактных и торжественных обертонов; и воскрешать в памяти, как в детстве, когда он ложился меж больших белых простыней, закрывающих лицо, "церковь вызванивает на весь город бессонные часы умирающих и влюбленных".