В поисках Марселя Пруста

Своему другу Гишу он сделал на свадьбу странный подарок - преподнес револьвер в кобуре, расписанной и изукрашенной Фредериком Мадразо, который с помощью маленьких сценок, нарисованных гуашью, превратил "футляр смертоносного оружия в своего рода волшебный ларец, несущий на всех своих гранях отблеск литературных забав поэтичной девочки, которую Гиш только что сделал своей женой..." [106] Пруст завидовал этому медовому месяцу, проведенному в замке Ривьер, на опушке леса Фонтенбло. "Самое восхитительное в чужом счастье, - сказал он однажды Антуану Бибеско, - это то, что в него веришь".

Его собственное маленькое семейное счастье в ту пору стремительно разрушалось. В конце 1903 года умер отец, сраженный гиперемией прямо за работой. Марсель посвятил ему свой перевод "Амьенской Библии": "Памяти моего отца, пораженного приступом во время работы 24 ноября 1903 года, умершего 26 ноября, с нежностью посвящается этот перевод". Смерть мужа стала для госпожи Пруст, образцовой супруги, ударом, от которого она уже не оправилась. Отныне она жила лишь ради своего траура, подпитывая его бессчетным количеством памятных дат и самоистязаний. Месяц и даже неделя со дня смерти были для нее днями священными, когда нельзя было получать ни малейшего удовольствия. Марсель благоговейно покорился этому культу.

Марсель госпоже Адриен Пруст: "24 сентября 1904 г. - ...Мне кажется, что сегодня, 24 сентября, я думаю о тебе еще более нежно, если только это возможно (а это не так). Каждый раз, когда настает этот день, хотя все мысли, накопленные час за часом с того первого дня, должны были бы представить столь долгим уже истекшее время, но привычка беспрестанно возвращаться к тому дню, к тому счастью, которое ему предшествовало, привычка не принимать в расчет, машинально считать своего рода дурным сном все, что за ним последовало, приводит, наоборот, к тому, что кажется, будто это было вчера, и надо подсчитывать даты, чтобы уяснить себе, что прошло уже шесть месяцев, что мы уже так долго несчастны и еще так долго будем; что вот уже шесть месяцев Папочка ничему не радуется и лишен сладости жизни..." [107]

Он отказывался от любого приглашения на 24-е. Пруст Монтескью: "Я знаю, Мама будет огорчена, что я в этот день ищу удовольствия - тем острее, чем оно интеллектуальней... Так что я не пойду..." В течение 1904 и 1905 годов он, насколько мог, жил со своей матерью и ради нее. В августе 1905 года, когда он отвез ее в Эвиан, у нее случился тяжелый приступ уремии. "Теперь она в Париже, - писал он Монтескью, - в состоянии, которое меня мучит и делает бесконечно несчастным..." Возможно, что трогательные сцены смерти бабушки в "Германтах" были навеяны ему именно тогда.

Монахиня, ухаживавшая за умирающей, утверждала, что для госпожи Пруст "ее сын Марсель навсегда остался четырехлетним ребенком". В Тетрадях сына имеется следующее замечание, таящееся в уголке страницы: "Мама порой сильно тосковала, но об этом не знали, потому что она плакала лишь кротко и сдержанно. Умирая, она привела мне цитату из Мольера, потом из Лабиша. Она сказала о сиделке, которая вышла, оставив нас на минутку одних: "Еe уход не мог бы быть более кстати..." - "Пусть малыш не боится, мама не оставит его. "Любо было бы посмотреть, как это я сам в Этампе, а моя орфография в Арпажоне..." А потом она уже не смогла говорить. Только один раз, заметив, что я сдерживаюсь, чтобы не заплакать, она нахмурилась, надула губы, потом улыбнулась, и я разобрал в ее уже невнятных словах: "Если вы не римлянин, будьте достойны стать им..." [108]