В поисках Марселя Пруста

"Касательно "Девушек в цвету" я, похоже, копирую собственную пародию на Гонкуров, говоря, что моя книга на всех столах в Китае и Японии. И однако отчасти это верно. Для Франции же и сопредельных стран это верно не отчасти, а совершенно. Я не знаю банкира, который не нашел бы ее на столе своего кассира, так же как у меня нет такой знакомой, которая, отправившись в путешествие, не обнаружила бы ее у своих подруг, в Пиренеях или на Севере, в Нормандии или в Оверни. Непосредственный контакт с читателем, которого я не имел со «Сваном», происходит каждодневно; так же часто просят статей для газет. Это вовсе не прибавляет мне тщеславия, ибо я знаю, что порой случается мода и на самые плохие книги. Это не прибавляет мне тщеславия, но я надеялся, что это прибавит мне сколько-нибудь денег. Количество изданий — не единственный показатель популярности, но все же это показатель, подобно биржевым котировкам или градусам температуры больного. И что же? По мере того как "Девушки в цвету" продаются, число изданий уменьшается…"

Он сравнивает и жалуется:

"Открыв сегодня "Нувель ревю франсез", вижу на обложке: Перошон, «Нен» — семьдесят пятая тысяча экземпляров. Однако «Нен» появилась годом позже "Девушек в цвету". К тому же, сколь бы теплые чувства я ни питал к господину Перошону, «Нен» является тем редким случаем Гонкуровской премии, когда, справедливо или нет, объявляют «достойной» не самую блестящую книгу. Так что диспропорция количества изданий по сравнению с «Девушками» кажется мне огромной…"

Он увлеченно заказывал статьи о своем детище, а при необходимости и сам писал их, с гордостью приводя «словцо» Леметра: "Когда этот Пруст плох, он так же хорош, как Диккенс, а когда хорош, то гораздо лучше", и говорил, что готов платить за отклики в других газетах, которые воспроизвели бы самые дифирамбические из похвал. Ему хотелось даже более скандальной рекламы, он и сокрушался, что его книга не была объявлена, подобно сочинению Поля Морана, плакатом: "Не давайте читать юным девушкам". Не довольствуясь Гонкуровской премией, он «прощупывал» Академию на предмет Большой премии по литературе. Ему нравился ежедневный ворох хвалебных писем, который Альфонс Доде назвал некогда "маков цвет", имея в виду чересчур броскую окраску лепестков и их недолговечность. Ему нравилось, что наваленные на «шлюпке» тетради ценились теперь на вес золота в качестве драгоценных рукописей.

Его ли вина во всем этом? Кажется, вполне естественно, что писатель, слишком долго ждавший достойной его публики, после стольких лет сомнений и безнадежности счастлив видеть, как лелеют его детище. "В конце концов, — писал Пруст, — не более абсурдно сожалеть, что какая-то умершая женщина не знает, что ей не удалось обмануть нас, чем желать, чтобы наше имя было известно через две сотни лет…" Люсьен Доде, который поначалу сожалел, что его друг, "непостижимый и обаятельный Марсель Пруст", слишком скромен, в конечном счете признал, что был неправ, "ибо в то недолгое время, зная, что умирает, соглашаясь умереть (думаю, ничего другого он и не желал), он хотел, чтобы осталось жить его творение; и ради этого ему приходилось участвовать в игре, где выигрывают и проигрывают книги, и играть до конца…" В общем, Марсель эволюционировал как один из его собственных персонажей, и в своего рода эпилоге к "Обретенному времени", проходя под лучом прожектора славы, облекался в яркие краски.