В поисках невидимого Бога

Как–то ко мне приехал друг: мы хотели вместе сходить в горы. Однако из–за внезапного снегопада большинство горных склонов стали недоступными, и мы остановили свой выбор на одном из самых легких вариантов, хорошо заметной тропе, ведущей к вершине горы Шерман. Оказалось, однако, что туман, окутавший горы после снежной бури, скрыл все ориентиры. Время от времени туман расступался, и впереди вроде бы показывалась вершина.

Потом он снова смыкался, и мы брели в сплошной белой мгле.

Ложные вершины — они есть у большинства гор — сущее испытание для альпиниста. На протяжении трех часов не проходит и нескольких секунд, чтобы ты не глянул на вершину. Она манит, словно магнитом, глаз не отвести. Но когда залезаешь наверх, оказывается, что это вовсе и не вершина. Взгляд снизу обманул. А настоящая вершина — вон там, дальше, километр без малого. Или она тоже обманная?

Взбираясь по горе Шерман, мы начали со снега и тумана и закончили снегом и туманом, почти ничего не увидев по дороге. Когда гору окутывает белая мгла, теряется всякая ориентация. Ты даже не можешь сказать, взбираешься или идешь вниз. Ты практически ослеп, что в Скалистых горах легко доводит до беды.

Мы задумались, не повернуть ли назад, но возвращаться не хотелось. Немного посидели, ожидая, когда туман хоть чуточку разойдется, потом сверились по компасу и зашагали дальше. Когда туман вновь сгустился, мы сели в мокрый снег и снова стали ждать.

Из–за опасности обвалов мы специально избрали длинный маршрут, идущий по более отлогим склонам горы. Где–то рокотали лавины, срывавшиеся со скал неподалеку. Умом мы понимали, что нам они не угрожают, но слышимость была такая, что казалось, лавина несется прямо на нас. Сидя в снегу среди молочного облака и слушая грохот снежных обвалов, поневоле начинаешь сомневаться в картах, компасах, органах чувств и самом разуме.

Между тем расчет оказался верным: под лавину мы не попали. В какой–то момент туман расступился настолько, что мы смогли разглядеть выступ, ведущий непосредственно к вершине. Осторожно ступая, мы до нее добрались. Все–таки добрались! По нетронутому снегу мы поняли, что в тот сезон стали первыми, кто взошел на гору Шерман. А затем началась приятная часть. Туман рассеялся, и мы смогли выбирать между разными маршрутами возвращения. И если подъем занял у нас четыре часа, то спуск – меньше часа. Мы съезжали вниз на спинах — скользили по склонам, покрытым свежим снегом, словно на санках.

Впоследствии я не раз вспоминал этот поход и понял, что он — притча о пути веры. Неверные расчеты, опасения, трудности, долгие периоды ожидания, тяжелая дорога. Как бы тщательно я ни готовился, какие бы предосторожности ни предпринимал, как бы ни старался исключить риск, настают минуты, когда все бесполезно. Вокруг смыкается белая мгла, не видать ни зги, и грохочут лавины.

Но какая радость достичь вершины! А ведь гора Шерман не столь уж и высока. Всего лишь одна из колорадских гор высотой около четырех тысяч метров. Остаются еще пятьдесят две.

Когда мы приведем наш духовный дом в порядок, мы умрем. Но наведение порядка все продолжается. Мы обретаем достаточно уверенности, чтобы идти, но оказывается, что путь лежит во тьме. И не надо ждать, что вера все прояснит. Вера – это доверие, а не несомненность.

Фланнери О'Коннор

Глава 4. Вера под огнем

Стало быть, не как мальчик же я верую во Христа и его исповедую, а через большое горнило сомнений моя осанна прошла.

Из письма Ф.М. Достоевского к историку и философу К.Д. Кавелину

Мне близки слова американской поэтессы Энн Секстон, которая сказала, что любит веру, но веры у нее очень мало. Лично я свой скептицизм приобрел главным образом в церкви: я слышал «свидетельства о пути к вере», как впоследствии выяснилось, вымышленные, видел лицемерие «старших братьев», наблюдал, как люди благодарят Бога за чудесное исцеление, а через неделю умирают. Я понял, что практически каждый «ответ на молитву» имеет другое возможное объяснение, и спешил это объяснение найти. Правда, впоследствии я перерос стремление выискивать прорехи в вере других людей, но определенный скептицизм у меня остался, как и сильнейшее отвращение к злоупотреблениям верой.