В поисках «полезного прошлого». Биография как жанр в 1917–1937 годах

Как и следовало ожидать от теоретика, увлеченного исследованием поэтического языка (и языка вообще), Тынянов принял участие в развернувшихся в 1922 году дебатах о Пушкине и пушкинистике, остро поставив вопрос о языке литературоведческих исследований. Он опасался, что небрежные формулировки ученых могут негативно повлиять на атрибуцию ряда текстов. Поскольку в те годы все еще шел процесс установления текстов произведений Пушкина, эти опасения были весьма своевременными.

В полемических выпадах против пушкиниста Н. О. Лернера Тынянов предупреждал об опасности появления в современной науке «мнимого Пушкина». Яростные нападки на пушкинистов различных взглядов в действительности были частью более масштабного наступления на то направление, которое принимала наука о литературе в целом. В своей статье Тынянов отстаивал иные приоритеты: сосредоточенность на литературе как таковой. Ему казалось, что литературоведы слишком увлеклись дополнениями к каноническому списку текстов – атрибуцией, а не анализом. В эти годы Тынянов стал свидетелем возникновения и укрепления позиций школы научной текстологии, которая до сих пор занимает ведущие позиции в Санкт-Петербурге. Ирония заключается в том, что и сам Тынянов, выступая против этой литературоведческой школы, внес в ее создание существенный вклад[39]. В конце концов он осознал это противоречие. Как показывает скрупулезная аргументация в статье «Мнимый Пушкин», Тынянов выступал в защиту сдержанности и осмотрительности. Он настаивал на том, что при решении текстологических проблем надо проявлять крайнюю осторожность, чтобы не допустить опрометчивых или чрезмерно широких обобщений.

В статье 1922 года Тынянов не только спорил с Лернером о стиле Пушкина, но и высказывался о работах самого Лернера. Когда Лернер или другие пушкинисты писали нечто вроде: «Эти строки достойны Пушкина по мысли и форме», то они, как считал Тынянов, вмешивались в канон пушкинских текстов. Даже если суждения Лернера оставались добросовестными и сопровождались оговорками, то это не устраняло опасности недопонимания, которое могло возникнуть в дальнейшем. Рано или поздно в научной среде начинало действовать то, что называется «испорченный телефон»: достаточно нескольких ссылок и повторов какого-либо суждения, вырванного из первоначального контекста, и текст сомнительного авторства может войти в собрание поэта в качестве его признанного сочинения. Так, например, один из эпиграфов к пушкинскому роману «Арап Петра Великого» должен был быть следующим:

Как облака на небе,
Так мысли в нас меняют легкий образ.
Что любим днесь, то завтра ненавидим.

Об этом эпиграфе Лернер писал: «Что касается до другого эпиграфа, источник которого тоже не указан Пушкиным <…> то не принадлежат ли эти стихи самому Пушкину?» Как показал Тынянов, конечным результатом «нерешительного предположения» стало то, что эти стихи были внесены в Полное собрание сочинений Пушкина издания Брокгауза и Ефрона с примечанием: «Есть основания считать их принадлежащими Пушкину».

Для Тынянова точность формулировок и строгость научного исследования имели первостепенное значение. В своей полемической статье он обращался в первую очередь к тому, что он называл лернеровским «стилистическим приемом»: пушкинист утверждал, что эти стихи «величавы» и «достойны Пушкина». «Стихи, – отвечал Тынянов, – допустим, действительно величавы, но ведь не один Пушкин писал величавые стихи». И в качестве заключительного удара указывал настоящего автора эпиграфа: им был Кюхельбекер, опубликовавший эти строки в альманахе «Мнемозина» [Тынянов 1977: 83–84].

Таким образом, на уровне деталей Тынянов отвергал неточность языка и рекомендовал ученым принимать во внимание то, что может случиться с их, возможно, совершенно невинными конъектурами, когда к ним обратятся другие. Работая над этой статьей, он имел в виду и более широкую цель. Почему, спрашивал он, мы должны создавать «науку о Пушкине»? Может показаться, что будущему автору «научного романа» о Грибоедове следовало приветствовать появление научных дисциплин, посвященных Пушкину и Грибоедову. Но именно здесь мы наиболее отчетливо видим разницу в отношении к литературным деятелям Тынянова-ученого и Тынянова-писателя. Сам по себе поэт был интересным объектом для «воображаемого дискурса» (если воспользоваться термином Уайта). Но в науке о литературе Тынянов осуждал тех, кого личность создателя интересовала больше, чем его создания, кто предпочитал авторов их произведениям.