— Да ты мохнатый, как лев! — шутят они, сравнивая благородную и идеально гладкую черноту их кожи с густой растительностью на моем бледном лице и теле. Они предлагают мне воду, и после короткого перехода я наконец прибываю в деревню масаи. Она построена в форме кольца и обнесена частоколом из высоких прутьев и веток. Дома, выстроенные из смеси грязи и коровьего помета, покрыты толстыми слоями соломы. Меня представляют местному главе. Мы пытаемся пообщаться, пользуясь всего лишь несколькими словами на суахили, а все недостающее изображая рисунками на песке. Этот диалог выходит очень забавным, но обреченным на провал. Наконец мой собеседник приводит здешнего учителя английского, который разъясняет, что в знак глубокого уважения мне хотят преподнести в подарок козу, хоть живую, хоть зажаренную. Я очень тронут этим радушным жестом и отказываюсь максимально политкорректно, показывая, что в мою многострадальную коляску просто не влезет целая туша животного! С приходом ночи отправляюсь в гости к учителю посмотреть на его домашнее хозяйство — козы и бычки предусмотрительно заперты в коралях[51]
, чтобы не стать добычей хищников. А потом вместе с этими добрыми людьми, полукочевниками и пастухами, я разделяю совместную трапезу — уже знакомые мне лепешки— Деньги они берут, чтобы купить школьные принадлежности… Наш вождь не уверен, так ли нам нужно все это современное образование. Парням обещают работу, а на самом деле работы нет и многие наши ребята попадают в трущобы больших городов…
Наутро, пока дети отчаянно пытаются помочь мне сложить палатку, мимо проходит вождь, приветствуя меня взмахом руки. Я пожимаю его жесткую ладонь, и мы прощаемся. На следующий день, слушая мерный звон колокольчиков на шеях пасущихся коров, я спрашиваю себя, удастся ли этим народам сохранить свои традиции в первозданном виде.
День проходит, а я не встречаю никаких следов присутствия людей. И тревожусь… Какой-то прохожий предупреждал меня: «Будь осторожен! Тут никто не живет! Опасно!» Дикая газель смотрит на меня с любопытством, пока я ставлю палатку и вытаскиваю перцовые баллончики. И вдруг я замечаю вдалеке какой-то высоченный столб. Я быстро пакую вещи в коляску и отправляюсь к вышке мобильной связи, которую охраняет воин масаи. Его зовут Келембу, он носит копье, браслеты и ожерелье из красных камней — и всегда готов к бою. Его огромные мочки заправлены за уши[52]
. Он объясняет мне, что их вождю приплачивают за охрану этой вышки. Чтобы защититься от хищников, Келембу построил себе у подножия вышки укрытие из веток акации. Мы устраиваемся поудобнее и вместе едим мои спагетти и фасоль со шпиком, разогретые прямо на горячих от солнца камнях. Келембу рассказывает мне, что настоящие масаи едят только то, что сами выращивают, а еще они ненавидят рыбу. Зато молоко и кровь считаются у них деликатесами… А потом он засыпает, причем гораздо раньше, чем я, положив голову прямо на свои школьные учебники.Дети Абиссинии
Проведя целый год на дорогах Африки среди ее жителей, я полагал, что вполне понял и узнал ее. Но я ошибался. Необъятная Эфиопия, дикая, неукротимая, вечная, разбила в пух и прах все мои представления обо всем континенте. В этой далекой стране, колыбели древних цивилизаций, среди ритуальных сооружений эпохи троглодитов[53]
, обелисков Аксумского царства и дворцов королевства Гондэр, я встретил людей с такой выдающейся индивидуальностью, которую порой просто не мог постичь. Еще никогда, даже в самых отдаленных пустынях, я не испытывал одиночества, сравнимого с тем, что настигало меня здесь, в этой сложной стране, население которой представляет собой мозаику из восьмидесяти этносов, объединенных мощной национальной идеей и проникнутых глубоким чувством собственного достоинства. Эфиопия никогда не была ничьей колонией. Более трех тысяч лет она отстаивала свою самобытность и не допускала никакого смешения с чуждыми культурами. Здесь я впервые вкусил, как же это больно — быть среди своих братьев чужаком.Границу страны я пересек в июле 2004 года.