В поисках синекуры

— И я предупрежу.

Они замолчали, придвинувшись к дымку тлеющего торфа. Олег Руленков, поглядывая на диспетчера Ступина, сожалеючи вздыхал: усох Леонид Сергеевич, истомился, ломаные-переломаные кости, конечно, побаливают, сердце бывшего летчика-аса подношено. Волей, характером живет. И на земле точен, аккуратен. Лесную форму, как раньше пилотскую, носит. В дыму, копоти, по чащобам, а смотри — пиджак почти без пятен, брюки не мяты, сапоги хоть и обшарпаны, да чисты, фуражка... зеленая фуражка — свежа, незапятнанна, как совесть и честь его, праведного работника лесоохранной службы.

4

Бурсак-Пташеня явился в группу Василия Ляпина под вечер, как раз к ужину; вокруг котлопункта было тесно, шумно: из каждой бригады пришло по два-три человека с бачками, сумками, чайниками — получали кашу, хлеб, чай, выпрашивая с шутками-прибаутками у юной поварихи из кулинарного техникума погуще, помяснее, покрепче. Бурсак-Пташеня остановился на чистой ягельной полянке, поставил к ногам потертый в переходах «дипломат», снял легкую капроновую шляпу, отер несвежим платком лысину; он собрался порадоваться простору, надышаться не столь дымным воздухом, но, потянув чутким носом-пуговкой, едва не зажал его пальцами: от сумеречно-синей мари и оловянно-тусклых, запавших в торфяники озер ветер принес душный, тошнотный смрад. Бурсак-Пташеня повел головой в одну, другую сторону, соображая, чем, почему так смердит, и все стоял не двигаясь, почти всерьез страшась: шагнет — и рухнет в зловонную яму.

Его заметили толпившиеся у походной кухни, подивились, кто острословя, кто сочувствуя: из лесу вышел толстый, в желтой рубашке, синем галстуке, в джинсах на отвислом животе, мятый, усталый человек; стоит посреди ягельного бугорка, не то чего-то испугавшись, не то важно озирая пространство.

— Эй, дядя! — крикнул ему пожарный-дружинник Валерий Самойлов. — Топай живее, пока всю кашу не выгребли!

Бурсак-Пташеня помотал головой, зажав платком нос.

— Понятно. Им воздух наш не по нутру. Братцы, у кого маска под рукой, отнесите товарищу. — Валерию хоть и не доверили бригаду, как другим дружинникам, но при случае он командовал студентами из пополнения, чувствуя себя если не командиром отделения, то ефрейтором вполне. — Чемерисов, помоги. Между прочим, на гуманитария учишься, а от миски оторваться не можешь, когда человек на твоих глазах погибает.

Сутулый длинный Чемерисов молча взял маску, пошел неспешно к толстому человеку, гам они возбужденно начали говорить, размахивать руками; было видно: Чемерисов пытается натянуть лысому, крикливому маску, тот сопротивляется, обидчиво пятится; наконец студент взял его под руку, повел, что-то объясняя, успокаивая.

У костра Бурсак-Пташеня отдышался уже привычным для него дымным воздухом, приободрился, предложенной кашей пренебрег, зато съел трех больших вареных карасей, кои тут всем приелись, а потом долго, с причмокиванием, насыщал свое обезвоженное лесным переходом тело крутым чаем.

В это время Василий Ляпин, обойдя пять бригад почти на десятикилометровой полосе между пожарищем и марью, медленно подходил к своей палатке рядом с котлопунктом, где и был центр, штаб его участка.

— Василий Филиппович, ужинать! — позвала его повариха.

Он сел за стол, смастеренный из тоненьких березовых жердинок, напротив багрово разогретого чаем гостя. Ему подали кашу, рыбу. Бурсак-Пташеня пригляделся, уверенно спросил:

— Товарищ Ляпин?

— Кажется, я.

— Почему, извините, кажется?

— В такой преисподней все покажется... Шел сейчас, вижу — синий дымок полоской стелется, по сфагнуму... Душа моя в пятки ушла: пропустили, загорание! Послал ребят с опрыскивателями. Вернулись, говорят: «Товарищ командир, ошибка — туманец над озерцом». Скажу я вам... извиняюсь, кто вы, по какому делу?

— Лектор из города.

— Скажу я вам, товарищ лектор, городской пожар при современной технике, пусть даже самый опасный, — забава против лесного. Где вы видели, чтоб выгорали города? Кирпич, камень... Ну, там этажи, бывает, валятся. А тут? Как в окружении, котле. Откуда вдарит огонь — одному богу известно, а он помалкивает. Простое дело — умом подвинуться.

Бурсак-Пташеня развеселился, охотно принимая за шутку нарочито грустные, как ему подумалось, слова Ляпина. Сжав кулачки, он потряс ими над столом, возбужденно сказал:

— Вы такой... такой крепкий. Вы подкову согнете!

— Может, согну. Да зачем бесполезно? Пожар бы согнуть.

— Так уже... — Бурсак-Пташеня кивнул в сторону черного леса.

Ляпин угрюмо оглядел его, цветасто-мятого, бодренького, затем, смягчаясь, горестно усмехнулся, спросил:

— Вы лектор, значит, знания распространяете?

— Правильно говорите.

— Можно вам прибавить немножко пожарных знаний?

— Рад буду. Знание — сила!

— Видите дым до неба? Вот когда небо будет чистеньким над Святым, тогда и отпразднуем нашу силу. А покуда, извиняюсь, я пойду передохну.

— Товарищ Ляпин! — Бурсак-Пташеня вскочил как подброшенный, обежал стол, загородил дорогу командиру группы, вставив в бока руки, словно желая быть пошире. — А лекция?

— Что лекция?