В поисках утраченных предков

Папа с дядей Жорой играли на веранде в шахматы. Чарли, свернувшись клубочком, дремал в кресле. Увидев меня, он приветственно стукнул хвостом по спинке кресла. На зеленом сукне письменного стола белели шахматные часы с упавшими флажками.

— А почему без часов? — спросил я, чтобы опередить вопрос о позднем возвращении.

— Сломались, сломались, — хмуро проговорил дядя Жора; он крепко прижимал к доске черного коня, которому Чарли сгрыз полголовы еще в щенячьем возрасте; дядька, похоже, проигрывал. — Такие нежные часы стали делать — не стукни по ним, понимаешь…

— Починим, починим, — сказал отец. — У нас в институте есть умелец, он после войны за одну ночь в Потсдаме куранты на ратушной башне починил, ему за это орден дали. И фарфоровую осу — символ трудолюбия. Шахматные часы для него — раз плюнуть!

— Кстати, о птичках, — сказал дядя Жора, не отрывая взгляда от фигур на доске. — Я тебе рассказывал, как меня в Астрахани на сдаточных испытаниях «Гнома» оса в ногу тяпнула

— Что-то не припомню, — уставившись в доску, отозвался отец.

— Ха! — сказал дядя Жора. — Эта хитрая тварь размером с воробья проникла в мой носок, дождалась, когда я суну туда ногу, и — вжиньк! — тяпнула в большой палец! Я так вопил, что горничная вызвала милицию, решила — убивают!

— Хорошо, что не в плавки, — отсмеявшись, сказал отец; он явно выигрывал.

— Жало оказалось размером со спичку, монтажными плоскогубцами тянули! — сказал дядя Жора. — Палец распух, как баклажан! Я ходить не мог — директор завода свою «Волгу» выделил, палочку пришлось покупать…

— И где же та палочка? — хитровато посмотрел на брата отец.

— Подарил швейцару в ресторане после сдаточного банкета. Коньяку треснул — опухоль рассосалась — палочка стала не нужна. Вот и подарил, хороший такой швейцар, похожий на бравого солдата Швейка, пусть, думаю, будет у него палочка.

— Ну, ходи, ходи! — поторопил отец. Ему не терпелось ощутить себя победителем.

— А ты не торопи! — огрызнулся дядя Жора. — Я тебя никогда не тороплю. — Он сжимал коня, словно боялся, что тот самостоятельно скакнет не туда, куда следует.

— Нет, торопишь! — упрямо сказал отец. — В первой партии торопил. Если сдаешься, так и скажи, и не мучай фигуру.

— А чего бабушка не спит? — спросил я.

Папа с дядей Жорой отпрянули от шахматной доски, словно она стала горячей, разом посмотрели на меня и переглянулись.

— Как не спит? Почему не спит?

— Не знаю. У нее свет горит.

— Что же ты сразу не сказал!

Братья разом поднялись, чтобы идти к бабушке. Чарли тоже засобирался, но я придержал его в кресле — нечего вертеться в спящем доме под ногами у взрослых. Пес зевнул, понюхал воздух и вновь уместил рыжую мордочку на лапу, соглашаясь с моим решением.

Последнее время бабушка много лежала, пила лекарства и к ней приезжал сутулый доктор из зеленогорской поликлиники — он писал неразборчивым почерком рецепты, с которыми я или сестрица Катька ездили на велосипедах в аптеку. Пару раз дядя Жора привозил из города другого доктора — румяного, коренастого, тот обстоятельно беседовал с бабушкой, пил на веранде кофе, рассуждал о новых способах отдаления старости, чесал Чарлику пузо носком красивого ботинка, приятно улыбался, и с его приходом всем становилось веселее, словно он одним своим присутствием отгонял болезни.

Бабушкина комната была на половине дяди Жоры, но считалось, что бабушка живет в двух домах, колхозом: на первое она могла отведать холодного борща, который приготовила тетя Зина, а жареного леща прийти есть к нам; кисель же из ревеня, который бабушка приготовила по своему рецепту, оба наших семейства пили в общей беседке на улице. Мама с тетей Зиной просили бабушку не утруждать себя готовкой, но она все равно готовила — то блинчики с вишневым вареньем, то окрошку, то кашу с изюмом, а то просто сушила в духовке ржаные сухарики с солью, которые шли нарасхват в обеих семьях.