В поисках утраченных предков

— Батя, не надо! — взмолился я. — Придем с дядей Жорой. Все разъяснится. — Я первый раз назвал отца батей.

Отец крутанулся на месте и прошелся по площадке, заложив руки за спину.

— Безумие какое-то, — бормотал отец. — Взял пятьсот рублей… А где расписка? Он шлепал! Вот гнида!

— Да он остынет… — Мне не хотелось верить, что мы потеряли катер. — И ты остынешь. Приедете с дядей Жорой… — Я с опаской вытащил сигарету и закурил.

— Мы не остынем, сынок… — Отец хмуро смотрел, как я затягиваюсь.

— Ладно, пойдем. — Я взял его под руку и повел вниз. — Хорошо, милицию не вызвал…

Мы вышли на осеннюю улицу, и я остановился, чтобы завязать ботинок.

— Ты знаешь, что твой дедушка умер в тюрьме? — неожиданно спросил отец.

— Слышал… — сказал я, выпрямляясь. Мне не нравилось, что отец затронул эту тему. В институте мы касались темы репрессий. Скользкая, как я понял, была тема…

— Ты должен знать, что он ни в чем не виноват! — чеканно сказал отец. — Это были репрессии. Культ личности! А вот такие… — Он не договорил и махнул рукой.

Я понимающе кивнул.

4

Через несколько дней отцу с дядей Жорой удалось получить обратно четыреста рублей. За деньгами они ходили под конвоем мамы и тети Зины.

Осень в тот год стояла замечательная — утром гремели под ногами схваченные морозом листья, а днем светило яркое солнце и пронзительно голубело небо. Когда я ездил на трамвае в институт, на розовом граните набережной Лейтенанта Шмидта сидели, не боясь прохожих, чайки, и я все время жалел, что мы не купили катер. Но к зиме перестал об этом думать.

…В самом начале июня дядя Жора вез всех нас на дачу, и на Кировском мосту, сквозь бегущие узорчатые решетки, я разглядел идущий по воде катер. Это был он! Катер шел против течения, в сторону Ладоги. Я знал, что на мосту остановка запрещена, и промолчал. Дядя Жора свернул на Петровскую набережную, к «Авроре», и парапет закрыл, спрятал от меня воду, оставив в воздухе лишь ее незримое присутствие и светлые блики в окнах домов на набережной. Мысленным взором я досмотрел схваченную с моста картину — и не увидел за катером чаек…

VIII. Аспирант

1

В начале декабря, когда мы с первым пушистым снежком приехали в Зеленогорск, у отца подрагивали руки и он по несколько раз в день пил пахучую валерьянку.

Отец начал потреблять эту гнусную жидкость позапрошлой осенью, когда ему дали аспиранта, и за два года он с этим раздолбаем-аспирантом дожил до граненой стопки разведенного водой напитка на один прием.

На отца было жалко смотреть: он вздрагивал от телефонных звонков и скрипа двери, беспрерывно барабанил пальцами по столу или сидел, погруженный в себя, обхватив голову руками. И я думал: хорошо еще, что батя пьет валерьянку, а не водку.

Кто бы мог подумать, что научное руководство стоит стольких нервов и времени!

Лично мне казалось, что аспирантура — это чистой воды ерунда; другое дело — полигоны, испытания, доведение изделия до ума… Тут я пошел не в отца, а в дядю Жору. Он меня и устраивал в это страшно секретное КБ, где поначалу от одних только грифов на чертежах бегали мурашки по спине, а когда я выехал в командировку и увидел все в натуре, я понял, что это на всю жизнь.

Первую ночь я не спал от гордости за себя и страну — какой же мы великий народ! А потом слегка привык, стал называть изделия по номерам, научился не бояться треска в отсеках, а унты, как и все в бригаде, называл унтярами или водолазными ботинками. Нет, аспирантура была не по мне!

Отец познакомился со своим аспирантом не как все люди, а с опозданием на месяц — в октябре, когда нормальные учащиеся вузов давно сидели в пивных барах и вспоминали проведенное лето.

Фамилию отцовского аспиранта я поначалу воспринял как Козлик. Оказалось — Гвозлик. И не козлик, и не гвоздик, а не пойми что.

Этот Гвозлик отстал в Сибири от стройотряда, и месяц о нем не было ни слуху ни духу. Он нашелся, когда в месткоме уже беспокоились о доставке тела в Ленинград, а мой батя, кряхтя, накапывал в рюмку первую порцию валерьянки.

Вкратце история такова. Отряд до белых мух работал в нижнеянском порту, разгружая суда северного завоза. В начале сентября Гвозлик отправил студентов в Ленинград, а сам остался закрывать наряды в конторе порта. Закрыл успешно, но в местной столовой съел какой-то чудовищный вирус и вырубился на три недели.

Очнулся в больнице. Поморгал глазами, ничего не понимает.

В палате лежали загипсованные вертолетчики со своим командиром. Рот у Гвозлика склеился так, словно его зашили рыболовными лесками. Попытался открыть — больно. Кожа прямо-таки спеклась. Помычал соседям, те обрадовались пробуждению бородача (Гвозлик носил солидную бородешку), дали ему бумагу и карандаш. Ослабевшей рукой накарябал вопросы: где я? что со мной? какое сегодня число? Выяснилось, что пролежал без сознания двадцать один день.