В поисках утраченных предков

Михаил Иванович угомонился только под вечер, когда было выпито все, кроме припасенного на утро пива. Я отвез его домой и помог отпереть дверь. В прихожей висели портреты Мао Цзэдуна, Че Гевары и Хо Ши Мина. Михал Иванович дал мне телефон директора музея и несколько актуальных советов, как следует ублажать китаянок, бирманок и индианок. Про высокочтимых им камбоджиек он умолчал.

Михаил Иванович поставил пиво в холодильник и рухнул спать. Я с колотящимся в горле сердцем помчался к машине. Шестьдесят тысяч долларов!

Я доехал до дома и позвонил Насте в Зеленогорск.

— Ты стоишь? Немедленно сядь!

Подготовив жену, я назвал сумму, в которую оценили картину.

— Сколько? — охнула Настя. — Не может быть!

Я сказал, что может, и рассказал все в подробностях.

— Так ты сегодня не приедешь?

— Нет. Завтра буду звонить этому дядечке в музей и, если договорюсь, повезу ему картину.

Настя помолчала, вздохнула, и я догадался, что сейчас, когда картина увезена, ей стало по-настоящему жалко добродушных китайцев на смуглой рисовой бумаге.

Мне почему-то тоже…

5

Директор музея надел очки и подошел к стоящей на стуле картине. На другом стуле комом лежали мое синее солдатское одеяло и тесемки. За окном величаво текла Нева и нестерпимо сверкала адмиралтейская игла.

— Прекрасно, прекрасно, — похвалил он, разглядывая картину. — Хороший экземпляр! Почти как наш! Вы давно не были в нашем музее?

— Лет тридцать не был, — признался я, — со школьной поры.

— Ну что же! — Директор уселся за могучий письменный стол, уставленный статуэтками, и взглянул поверх очков. — У нас сегодня выходной, но если хотите, вас проводят и покажут нечто подобное.

— Подобное моей картине?

— Да.

— Скажите… — замялся я, — а правда, что она стоит шестьдесят тысяч долларов? — Мне почему-то не хотелось идти смотреть подобную картину.

— Кто вам это сказал?

— Михаил Иванович.

— А вы давно знакомы с Михаилом Ивановичем? — директор по-свойски усмехнулся.

— Не очень.

— Мы знакомы двадцать лет, и я никогда не знаю, что он отчебучит.

— Ясно, — сказал я. — Ну, хотя бы приблизительно!

— Молодой человек, ваша картина бесценна, как всякое произведение искусства! Уберите ее, и мир изменится в худшую сторону. Я историк, искусствовед, ученый, наконец, а не оценщик из комиссионного магазина… Забирайте ее и везите домой. Михал Иванычу привет! Если решитесь ее продать, покажите, как минимум, троим. Но мы точно не купим.

Он вновь вышел из-за стола и помог укутать китайцев в одеяло и скрепить его тесемочками.

— А что здесь изображено? — спросил я на прощание.

— Подготовка к свадьбе в домах жениха и невесты.

— А Михаил Иванович сказал…

— Он вам про индианок и таиландок не рассказывал? — перебил меня директор, явно тяготясь дальнейшим разговором, но старательно делая вид, что никогда не видел более приятного собеседника, чем я. — И как надо начинать церемонию их обольщения?.. — он поклонился.

Интеллигентный человек, сразу видно.

6

Художественный салон на Наличной я знал хорошо: мы с Настей частенько заходили в него, посмотреть на картины, старые вещи и мебель из карельской березы и красного дерева. Это был своего рода музей городского быта с постоянно меняющейся экспозицией. Старинные лорнеты с перламутровыми ручками, веера, чернильные приборы с бронзовыми крышками, брошки и диадемы, чугунные всадники и собаки — все это успокаивало душу и вместе с тем навевало щемящее чувство мимолетности жизни. Еще вчера я видел эти вещи в любой ленинградской квартире, а сегодня они — антиквариат, частица прошлого, как и наша картина, подаренная бабушкой своей внучке.

По телефону мне объяснили, что при салоне дежурит консультант, который в случае особой художественной ценности картины порекомендует ее для закупочной комиссии Эрмитажа или Русского музея. Это мне подходило — разговаривать с перекупщиками антиквариата, крутившимися вокруг любой ленинградской скупки или художественного салона, совсем не хотелось.

Они стали доставать меня еще на улице, как только я извлек свой сверток из багажника автомобиля.

Я пошел торопливо ко входу. Одеяло слегка съехало и обнажило выпуклую коричневую рамку.

— Это Западная Европа? — успел спросить меня настырный очкарик с бородкой, но я уже открыл дверь.

В просторной комнате за тремя письменными столами три женщины пили чай.

— Подождите, пожалуйста, в коридоре, — попросила сидевшая ближе всех к двери и икнула. — Господи, что это такое… Кто-то вспоминает.

С картиной под мышкой я развернулся и вышел в полутемный коридорчик с клубными стульями.

— Это Западная Европа? — тихо повторил очкарик с шелухой тыквенных семечек в бороде.

— Китай! — сказал я.

— Но рамка-то европейская, — настаивал очкарик, скорее всего, дилетант и новичок. — Да вы развяжите, не бойтесь — здесь все свои.

Еще два мужичка холеного вида с сопением втиснулись в коридор и выставили на меня глаза и животы.

— Мы же хорошие деньги можем дать!

Я вспомнил наказ директора музея: показать как минимум троим. Ну, ладно, пусть посмотрят…

Я снял одеяло и поставил картину на подлокотники кресел. Сам сел рядом, придерживая раму и с любопытством наблюдая за перекупщиками.