В поисках утраченных предков

Несколько секунд они молча смотрели на моих китайцев, затем очкарик, словно он имел дело не с картиной, а с пиджаком, попросил:

— А сзади можно посмотреть?

— Сзади? А что вы сзади увидите?

— Мне только взглянуть! — Он наложил пальцы на верх рамы, и я пожал плечами:

— Смотрите. Только осторожно!

— Да-да-да, — сказал пузан, не спуская глаз с картины, а второй добавил: — Вот именно!

Они повернули картину изображением к стене, и так, словно живопись принято осматривать с обратной стороны, уставились на задник. Очкарик нетерпеливо потеребил гвоздик, торчавший из рамы и прижимавший толстый лист картона.

— А вы никогда ее не вскрывали? — Он взглянул на меня.

— Зачем? — пожал я плечами.

— Интереса ради. Мне кажется, под подложкой, — он быстро наклонил картину к себе и осмотрел ее с лицевой стороны, — хранится либо полотно, либо гравюра. Посмотрим?

— Да-да, — в один голос сказали толстяки. — Нам тоже кажется.

— Обратите внимание, — продолжал уговаривать тот, что с шелухой в бородке, — рамка западноевропейская, а картина китайская или японская. Меж стеклом и задником, — он понажимал пальцем на упругий картон, — многослойный бутерброд. Может, откроем культурненько, глянем? — В его руке щелкнули плоскогубцы. — Мало ли что оставили вам предки? Может, приличную работу начала века…

— А китайская картина разве не приличная работа? — Меня так и подмывало брякнуть про аналогичный экземпляр в музее и шестьдесят тысяч долларов. Какие-то не настоящие перекупщики: на китайский шедевр даже внимания не обращают. — Или вы…

— Восток другой человек собирает, — досадливо сказал очкарик, — его сегодня нет… Ну так что — откроем?

— А кто закрывать будет?

— Я помогу! — нетерпеливо кивнул очкарик.

— Это я вам помогу, — заупрямился я. — А вы соберете все, как было…

— Ладно, ладно, договорились.

Очкарик беспрерывно кивал головой; толстяки стояли порознь: один — на входе в магазинный зал, как на шухере, второй — рядом с очкариком, готовый принять, подать, подержать.

Я подставил ладошку и набрал горсточку прохладных гвоздей. Очкарик убрал плоскогубцы, положил картину лицом вниз на подлокотники кресел, ловко подцепил ногтями картон задника и извлек его из рамы.

Пахнуло пылью и слежавшейся бумагой.

Толстячок, стоявший на подхвате, чихнул.

— Блин! Мне же сказала Люси: не лезь к старью, а я, блин!.. — он вновь чихнул.

Очкарик с лицом фокусника вытаскивал с задней стороны рамы следующий лист картона — он гнулся и был потоньше первого.

— Оппоньки! Что я говорил!

Еще прежде, чем он произнес эти слова и перевернул картон, я понял, что с лицевой стороны есть рисунок.

— Ба-а! Кажется, пастель! Давненько не попадалась…

Очкарик осторожно возложил лист на раму, и толстяки, напирая друг на друга, сунули носы к обнаружившейся картине.

Женщина под фиолетовым зонтиком лежала на животе в поле цветов и с улыбкой смотрела на меня. Она смотрела именно на меня, знала меня и смотрела. «Привет! — говорили ее глаза. — Вот мы и встретились. Ты меня забыл? Ха-ха-ха… А я тебя нет! Ну вспоминай же, вспоминай, как меня зовут!» На ней возлежало легкое розовое платье, и босые, согнутые в коленях ноги, которыми эта женщина болтала в воздухе, не попадали под тень зонтика и приятно согревались солнышком. Шелковое платье было длинным, почти до пят, но оно упало с незагорелых, мелькающих в воздухе икр к коленям и легло бледными розовыми горками среди цветов. Женщина утопала в цветах, их было много — целая лужайка, и лишь те, что были на первом плане, можно было разглядеть отчетливо: вот наша ромашка, васильки, львиный зев, белые колокольчики… Остальные скорее угадывались, покрытые легкой дымкой, словно смотришь на них через сбитый фокус.

— Сколько бы вы за нее хотели? — Очкарик потеребил меня за плечо. — Деньги сразу…

Я вдруг понял, что если сейчас же не расстанусь с этой женщиной, то не расстанусь с ней никогда. Мы будем смотреть друг на друга, и больше ни на кого я смотреть не смогу… Как же ее зовут? Да-да, раньше я знал ее имя, но забыл, забыл, надо напрячься и вспомнить!.. Я отодвинул перекупщиков, взял в руки раму вместе с рисунком и слегка наклонил к себе. Какие краски! Это здесь, в бледном свете коридора. А если вынести на улицу… На мгновение мне даже показалось, что женщина зовет меня к себе, и я могу войти в картину и лечь на траве лицом к лицу, она будет щекотать мне лицо травинкой, я вырву травинку и коснусь губами ее пальцев…

— Так сколько? — повторил голос за моей спиной.

…Когда я уже ехал по Приморскому шоссе в Зеленогорск и припоминал подробности разговора, мне показалось — нет! я был твердо уверен! — что, когда мне задали этот вопрос: «Сколько?», я загадал: если назову цену и они согласятся, то отдам немедленно; если начнут торговаться или поднимут на смех, не продам никогда и ни за какие деньги.

Я назвал цифру в восемьсот долларов — во столько Настя накануне оценила все наши финансовые потребности.

— Нет проблем! — Картина превратилась в трубочку, нырнула в невесть откуда взявшийся чертежный тубус, а в мою руку ткнулась упругая стопочка денег: — Пересчитывайте!