В поисках утраченных предков

Я все никак не могу понять, какая у нас земля — грешная или святая? В одних газетах пишут, что земля наша грешная, и мы виноваты перед всем человечеством; в других — святая, и что, дескать, только у нас еще теплятся истинные ростки гуманизма, которые со временем покажут всей планете настоящую кузькину мать. Никак журналисты и философы не придут к единой точке зрения. Что говорить про нас — простых смертных.

А я считаю, что земля как земля, — нам ли быть в печали?

Я прохаживаюсь по каменным плиткам дорожки, рассекающей газонное поле, обещаю собаке поиграть с ней чуть позже и пытаюсь думать о нескольких вещах сразу. Думается не ахти как.

В голову лезут и письма из архивов, привезенные женой из города, и недавний разговор со старшей сестрой, касающийся происхождения нашей семьи, и размышления, что будет завтра, если господин Колыванов в очередной раз произнесет: «Повторяю, вы должны мне двадцать тысяч зеленых!»

Может, убить его, к чертовой матери, из пневматического ружья точным попаданием в глаз отравленной пулей, и все проблемы улягутся? Сколько можно страдать из-за общественных дел и ждать, когда бандиты сделают тебе какую-нибудь серьезную бяку?

Надо работать на опережение.

Наловить в районе старого финского кладбища гадюк, дать им накусать стеклянную планочку, помазать свинцовую пульку ядом, и потом этой пулькой — прямо в бесстыжий глаз Колыванова. Ты хотел получить с бедных писателей двадцать тысяч долларов? Получи и распишись, пока еще вторым глазом видишь! Бабах! Колыванов падает замертво, я вызываю милицию и объясняю, что… Н-да… И что я им объясняю? Что стрелял для спортивного интереса отравленными пульками по мишени, но тут вбежал вымогатель Колыванов и подставил под выстрел свой бесстыжий глаз?

Пневматическое ружье, похожее на десантный автомат с укороченным вороненым стволом, я купил на всякий случай.

Вид у ружья был столь лихой и устрашающий, словно оно стреляло не одиночными пульками-дробинками, а могло строчить до бесконечности и бить снайперскими ударами при помощи оптического прицела — мушка, взятая в кольцо цилиндрика, придавала ружью вид особо точного оружия. Ружье считалось спортивным оружием, но из него можно было пробить навылет консервную банку или разнести пивную бутылку на расстоянии ее видимости. После выстрела из ствола взвивался приятный дымок от сгоревшей ружейной смазки, и, казалось, этот снайперский автомат стреляет настоящими пороховыми патронами. Приятная тяжесть оружия в руке, о которой писал Хемингуэй…

Странно реагировала на ружье Юджи. Едва я брал его в руки, она начинала скалиться, метаться вокруг меня, отрывисто гавкать и пыталась укусить вороненую трубку ствола. Она словно просила оставить ружье в покое, а когда я его вскидывал и целился, взвывала, как по покойнику. Странно…

Раньше она никогда не видела оружия, кроме игрушечного, с которым сын в детстве бегал по квартире. Что это? Генетическая память служебной собаки?

В собачьей школе, куда я водил Юджи, мы до задержания вооруженного человека не дошли — у нее началась пустовка, взбесившая всех кобелей в группе, и нас попросили сидеть дома. Но что удивительно: после моего первого пробного выстрела из ружья, она стала облаивать пахнущую теплым маслом железяку, словно хорошо знала, для чего она предназначена, и просила меня не шутить с этим опасным предметом.

Современные немецкие овчарки, завезенные к нам из Западной Европы, — особые собачки. С блестящей родословной, красивые в своем чепрачном окрасе, умноглазые — они выводились для охраны домов, дач, складов, ферм, и в их задачу входило засечь своими длинными торчащими ушами-локаторами, горящими глазами и влажными ноздрями чужака, приблизившегося к забору. Обнаружить его и облаять. Напугать своим хрипящим лаем, вставшей дыбом шерстью, остановить или прогнать.

Задержание преступника в демократической Европе — прерогатива полиции.

Инструктор сказал, что «немцы» — это не наши бесстрашные восточноевропейские овчарки — мощные Русланы, Джульбарсы и Мухтары, чье огромное гавкающее стадо несло службу на погранзаставах и за колючей проволокой лагерей.

В начале девяностых конвейер отечественного собаководства сбавил обороты, и границы открылись не только для людей, но и для собак. Какого только четвероногого брата не завезли в Россию! И бультерьеров, и одышливых мопсов, и веселых пятнистых лабрадоров, выведенных много веков назад для сопровождения карет герцогов или маркизов, и хрипящих на поводке уродцев с добрыми глазами… Всяк хозяин смог выбирать себе друга по нраву, характеру и даже внешней похожести.

И вот моя немецкая овчарка с германскими и швейцарскими дедами, венгерскими бабками и только одной русской матерью воет на ружье и пытается его укусить. Я не учил ее этому, и в собачьей школе не учили, но она словно извиняется, что не может не лаять, и лает, наскакивает, пытается кусать вороненый ствол, недовольно повизгивает… Генная память? А почему бы и нет?