В поисках Великого хана

Шумным, будоражившим лес полетом пугали молодых людей попугаи и лоро, перебиравшиеся на какое-нибудь дерево чуть подальше, чтобы возобновить на нем свое немолчное лопотание почти человечьими голосами. Рядом с этими ярко расцвеченными обитателями тропических чащ здесь можно было видеть прыгавших с поразительной легкостью и стремительно перелетавших с места на место колибри, или птичек-мух, этих поистине драгоценных изделий ювелира с тончайшим и многоцветным, как китайские шелка, оперением крылышек. По горизонтальным ветвям деревьев расхаживали на четырех лапках обезьяны-малютки, принимавшие вертикальное положение лишь затем, чтобы низвергнуть вниз целый ливень сухих плодов. Сверчки и цикады стрекотали так, что обоим слугам могло показаться, будто они прогуливаются на полях своей родингл в самый разгар весны, хотя уже начинались зимние месяцы.

Эта юная и щедрая природа была, однако, бедна плодами. Сахара и кофе — этих двух растительных богатств тропиков — она в то время еще не знала. Сахарный тростник был привезен испанцами из Андалусии лишь несколько лет спустя, а кофе — значительно позже.

Не было еще здесь и лучшего питательного плода этой страны — банана. Испанский монах, отец Томас Верланга, будущий епископ материковой земли, или Панамы, в 1516 году, то есть по прошествии двадцати четырех лет после открытия Нового Света, привез эти растения с острова Гран-Канария в Сан Доминго. Что касается бананов Канарских островов, то они были прямыми потомками бананов Альмерии, в свою очередь завезенных из Азии испанскими маврами.

В этом девственном лесу молодым людям встречались только плоды, называемые туземцами ньяме и мамей, да еще кокосовые орехи.

Последнее название было совсем недавнего и притом испанского происхождения. Случилось так, что три маленьких кружка на одной из оконечностей оболочки этих плодов обратили на себя внимание мореплавателей и показались им похожими на рот и глаза обезьяны. Это была обезьяна, корчившая гримасы или, если угодно, «кокетничавшая», согласно староиспанскому выражению. Эти гримасы ее не были страшными, как у «коко» и «огро»,[89] которыми пугают детей, но уморительными, такими, какие свойственны обезьяньему племени. Плод с воображаемой рожицей, корчившей «кокос» — гримасы, стал именоваться, в конце концов, кокосом, и это слово проникло почти во все языки, какие только существуют на свете.

Фернандо пытался отыскать в траве камни, рассчитывая сбить ими два-три ореха с этих вытянувшихся в струнку пальм, кора которых казалась кожей животных и которые, прямые, как полет выпущенной в вертикальном направлении пули, тянулись к небу, чтобы на вольном воздухе, на ярком солнце, гораздо выше отбрасываемой другими деревьями губительной тени, распустить хохолок своих листьев, напоминавший венчик выбрасываемой фонтаном струи. Каждая пролетавшая над этими деревьями птица, крупная и горластая, е искривленным клювом, со злобным, как у людей, выражением глаз, красная около головы, в зеленом, желтом или синем плаще, осыпала землю множеством листьев. Пташки поменьше при этом шумном вторжении устремлялись в поспешное бегство. В других уголках леса царила полная тишина; у их пределов останавливались попугаи и лоро, жужжащие насекомые и крошечные немые птички, настойчиво привле-: кавшие к себе взоры многоцветными шелками своего оперения.

В этих укромных местечках с нежней девственною растительностью все было зелено и все хранило молчание. Образуя непроницаемый для солнечных лучей свод, смыкались вершинами древовидные папоротники. Освещение тут было рассеянное и с зеленоватым оттенком, и молодые люди, лица и руки которых стали мертвенно бледными, как если бы они брели по дну океана, продвигаясь вперед, то и дело обменивались удивленными взглядами. Здесь никогда не просыхала земля, и они промочили ноги, что еще больше усугубляло иллюзию, будто они идут по какой-то подводной стране.

Кое-где почвенные воды стекали в ближайшие овраги и рытвины, образуя большие лужи или даже целые пруды, покрытые плотным слоем круглых и прочных, как щиты, листьев, среди которых распускались крупные цветы водяных лилий. Эти воды, казавшиеся объятыми вечным сном, по временам бурно вскипали, потревоженные незримыми существами. То были, несомненно, дремавшие на дне лесных водоемов кайманы и другие зверюги, как называл их адмирал в своем описании фауны вновь открытых земель.

Зашуршавшие листья и пригнувшаяся трава заставили молодых людей замедлить шаги, и они увидели, как неторопливо скользит по земле какой-то толстый, точно вспухший, канат с желтыми, черными и зелеными бугорками. То был гигантский уж тропических чащ, вечно подстерегавший насекомых, птиц и пресмыкающихся малых размеров, но всегда уклонявшийся от встреч с человеком.