В поисках Великого хана

Успехи соседней Португалии пробудили у испанцев интерес к географическим открытиям. Эта страна, почти всегда враждебная Испании, несмотря на брачные союзы, соединявшие их династии, чувствовала, что Кастилия, лежащая, словно барьер, за ее плечами, преграждает ей доступ к европейской жизни, и стремилась расширить свои владения в сторону океана. У Испании, только что объединившейся, тоже было океанское побережье, и теперь она стремилась перенести именно туда деятельность своих моряков, до сих пор сосредоточенную на Средиземном море.

Вот тогда в Кордове, где часто бывал двор из-за близости ее к гранадскому королевству, арене национальной войны, появился некий иностранец. Акоста был одним из первых, кто познакомился с ним, — это было в начале 1486 года.

Доктор не верил в цельность человеческого характера. Он снисходительно улыбался, когда слышал о каком-нибудь предосудительном поступке человека, бывшего до этого безупречно честным, и не удивлялся также, когда закоренелый преступник совершал какое-нибудь доброе дело. Человеческая душа противоречива, она полна извилин и тайн; но хотя доктор и привык к этой сложности, он все же не мог составить себе ясное представление об этом иностранце и нередко менял свое мнение о нем, колеблясь между уважением и насмешкой. Он говорил, что его зовут Кристобаль Колон[44] и что он генуэзец. В этом не было ничего удивительного. Большинство иностранцев, живших в Испании, были генуэзцами. Может быть, их было в стране больше, чем всех проживавших там иностранцев, вместе взятых. Король святой Фернандо, покоритель Севильи, даровал генуэзцам особые привилегии в благодарность за то, что их корабли помогли ему отвоевать этот город у мавров. Почти все иноземные купцы в Испании были генуэзцами или выдавали себя за таковых. Они вели самую доходную торговлю, они хозяйничали в портах, им принадлежало множество судов, стоявших в гаванях. Успехи в Кастилии толкнули их в Португалию, где к ним в руки постепенно стала переходить вся торговля пряностями, привозимыми из Гвинеи. Эти купцы, обосновавшиеся в обоих королевствах, поддерживали и защищали друг друга, как братья по племени. Будучи генуэзцем, Кристобаль Колон мог быть уверен, что его предложения всегда выслушают и что он всегда найдет кого-нибудь, кто облегчит ему доступ всюду, куда он захочет попасть.

Национальность, принадлежность к которой он сам утверждал, — вот и все, что было известно Акосте определенного об этом иностранце. Все остальное в его жизни было смутно и таинственно, и все его высказывания противоречили друг другу настолько, что доктор иногда колебался, считать ли его неисправимым фантазером или просто лжецом.

Когда Колон впервые приехал в Кордову, королевская чета была в отъезде.

За год до этого свирепствовала чума, и Акосте приходилось ухаживать за тысячами больных, родные которых теребили его за полы черного плаща, наперебой стараясь зазвать к себе в дом. Король и королева провели зиму в Алькала де Энарес. Непрерывные дожди, разливы рек и рождение инфанты Каталины, ставшей впоследствии женой Генриха VIII английского, задержали их возвращение в Кордову.

С первого же разговора с этим человеком Акоста заметил противоречивость его слов. Он выдавал себя за уроженца Лигурии, но плохо владел итальянским языком, и в частности — генуэзским диалектом: Он говорил, в сущности, на средиземноморском наречии — смеси каталонского, испанского, итальянского и арабского языков, особом жаргоне, который был в ходу у всех мореплавателей во всех портах этого моря.

Его иностранный акцент был акцентом моряка, привыкшего говорить на разных языках, не зная в совершенстве ни одного из них.

Лучше всего он владел, несомненно, португальским и испанским.

В своих беседах с Акостой он старался блеснуть знанием латыни и действительно был в состоянии прочесть кое-какие книги и рукописи из его библиотеки; но его латинский язык был грубым, неизящным, совсем иным, чем тот, который воскресили гуманисты в Италии, и изучил он его, судя по оборотам речи, в Португалии или Испании.

С такими же противоречиями сталкивался доктор, когда иностранец говорил о своем возрасте. Иногда он заявлял, что ему более сорока лет, иногда же говорил, что ему едва минуло тридцать, а свою почти сплошную седину объяснял трудностями и опасностями, испытанными им на море. И в самом деле, этот человек с длинным лицом и веснушчатой загорелой кожей иногда казался стариком, а иногда поражал юношеской свежестью, несовместимой, казалось, с его седой гривой.