В поисках великого может быть

Помимо всех других! Единственным! Вот как-то!

Немедленно займусь я составленьем акта:

Свое именье в дар хочу вам отписать.

Милей мне верный друг и будущий мой зять,

Чем сын, жена и все… Вы примете даренье?

Тартюф

Могу ль противиться я воле провиденья?

Оргон

Бедняга…Ну, идем! Сей акт я сочиню-

И пусть хоть разорвёт с досады всю родню! (338)

(Действие третье. Явление седьмое).

Так благодаря кому существует Тартюф?

Добродетельность Тартюфа показная, а вера, которая присуща Оргону, фанатична. Его безумие – это безумие человека, который верит слепо. Фанатика нельзя убедить, тем более, что Тартюф умело подыгрывает его ожиданиям.

Тартюф ни в чём не знает удержу, ведь Оргон потворствует любой его прихоти, и в конце концов Тартюф выгоняет Оргона прочь из собственного дома, оставляет его ни с чем. На самом деле главное в нём – всепожирающее брюхо, которое готово поглотить всё вокруг. Никакой аскетичности в нём нет и в помине. Казалось бы, это притворство, но дело обстоит гораздо сложнее: для того, чтобы «быть», он должен «казаться», а если не сможет «казаться», то не сможет и «быть». Он всего добивается лишь благодаря этому умению казаться.

Как, к примеру, Тартюф объясняется с Эльмирой? Святоша, он делает вид, что каждую минуту думает лишь о Господе. Но Эльмира, по его словам, столь прекрасна, что заставляет забыть данные Богу обеты…

А в другой сцене, пытаясь соблазнить Эльмиру уже в присутствии самого Оргона (эта встреча подстроена служанкой Дориной), он высказывает мысль, которая почти искренна: «В поступке нет вреда, в огласке только грех», и «не грешно грешить, коль грех окутан тайной». Грешить открыто – это, конечно, безобразие, а вот тайно – другое дело, тайный грех – не грех.

Оргон, хоть и прятался в этот момент под столом, а всё же смог увидеть всё своими собственными глазами и решил наконец прогнать Тартюфа:

Довольно пустословья!

Вон! Живо! А уж там кривляйтесь на здоровье!

…

Извольте сей же час покинуть этот дом! (339)

(Действие четвертое. Явление седьмое).

Но даже в такой ситуации Тартюф не теряется, находит себе оправдание:

Смотрите, как бы вас не выгнали из дому!

Нельзя по-доброму, так будет по-худому:

Дом – мой, и на него я заявлю права.

Оргон ведь только что сам выдал ему дарственную…

Даже пойманный на обмане, разоблаченный до конца, Тартюф всё-таки не сбрасывает маски:

Вы мне ответите за бранные слова,

Вы пожалеете об этих мерзких кознях,

Замучите себя вы в сокрушеньях поздних

О том, что нанесли обиду небесам

Мне указав на дверь. Я вам за всё воздам! (340)

(Действие четвертое. Явление седьмое).

Тартюф утверждает, что делает всё «во имя неба». Он просто не может стать другим. Это маска лицемера, которую его вынудило надеть на себя общество. Вне этой роли Тартюф вообще ничто. Но мало того, что ему удалось завладеть капиталами и домом своего благодетеля, – Оргон доверил ему кассу Фронды, и теперь ему грозит арест. Оргон восклицает, обращаясь к Тартюфу:

Забыл ты, кто тебя от нищеты избавил?

Ни благодарности, ни совести, ни правил!

А что он слышит в ответ?

Служенье королю есть мой первейший долг.

Да, я обязан вам кой-чем, и если смолк

Признательности глас в душе моей смиренной,

Причина в том, что так велел мне долг священный.

Тут я не пощажу, все чувства истребя,

Ни друга, ни жены, ни самого себя. (341)

(Действие пятое. Явление седьмое).

Тартюф совершенно разоблачён перед Оргоном, казалось бы, больше незачем лицемерить. Но он всё равно продолжает игру.

В каком-то смысле комедии Мольера – ответ Корнелю, в трагедиях которого герой всегда сохраняет маску, но в некий важный момент всё же сбрасывает с себя всё то, что эта маска привносит в его личность. Здесь же Тартюф не может отказаться от маски, потому что без маски его попросту нет.