В поисках великого может быть

Ты предо мной проводишь череду

Живых существ и учишь видеть братьев

Во всём: в зверях, в кустарнике, в траве.

Когда ж бушует буря в тёмной чаще

И, рушась наземь, вековая ель

Ломает по пути стволы и сучья,

И грохоту паденья вторит даль,

Подводишь ты меня к лесной пещере,

И там, в уединённой тишине,

Даёшь мне внутрь себя взглянуть, как в книгу,

И тайны увидать и тьмы чудес.

Я вижу месяц, листья в каплях, сырость

На камне скал и на коре дерев,

И тени движущихся туч похожи

На чудищ первобытной старины.

Как ясно мне тогда, что совершенства

Мне не дано. В придачу к тяге ввысь,

Которая роднит меня с богами… (372)

(Первая часть. Лесная пещера)

Фаусту кажется, что ему открылось нечто новое, некое тайное звучание природы, которое не было ему доступно прежде, пока он жил лишь наукой. Наконец-то он постиг то, к чему так стремился. Но этот высокий миг Фауста, когда он почти готов был сказать: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!», разрушает Мефистофель. Он доказывает иллюзорность того, что переживает Фауст. Во-первых, какая гармония природы, о чём он? Никакой гармонии нет даже в собственной природе человека. Страсти влекут Фауста к Маргарите, а разум убеждает, что он не должен к ней приближаться. Когда нет внутренней гармонии, откуда ей взяться вокруг. Сначала нужно найти гармонию внутри себя, а уж потом искать её в мире.

Кроме того, может быть, это добродетельно и благородно, но зачем тогда Фауст заключал договор? И, наконец, разве этого ждёт от него Маргарита? «Какая грязь»! – восклицает Фауст. На что Мефистофель замечает:

Вся кровь от ярости зажглась!

Как твой стыдливый дух тревожит,

Едва я прямо назову

То, без чего по существу

Твоя стыдливость жить не может!

Ну что же, лги и лицемерь,

Насколько совести хватает,

Однако вот о чём теперь:

В своей конурке Гретхен тает,

Она в тоске, она одна,

Она в тебе души не чает,

Тобой жива, тобой полна.

Её любовь, как ширь разлива,

Без удержу, без берегов,

А сам ты присмирел трусливо

И руки умывать готов!

Чем созерцать, как за опушкой

Мерцает хор ночных светил,

Ты б приунывшую подружку

За жар любви вознаградил! (373)

(Первая часть. Лесная пещера)

И Фауст не может не согласиться с подобными аргументами.

Он решает: будь что будет – и целиком отдаётся своему чувству. А дальше всё происходит, как я уже упоминал. Он вручает Маргарите флакон с ядом, выдав его за сонные капли, и она становится матереубийцей. А когда приезжает брат Маргариты, Валентин, и узнаёт о её связи с Фаустом, он вызывает Валентина на дуэль и, подталкиваемый Мефистофелем, закалывает шпагой. Маргарита оказывается также невольной виновницей гибели брата.

Затем Мефистофель уводит Фауста на шабаш ведьм. Сколько он там пробыл, сказать трудно, время здесь не определяется. Эпизод «Вальпургиева ночь» – это погружение Фауста в мир чувственных наслаждений. И это как раз то, чего добивался Мефистофель. Теперь Фаусту всё равно, что за женщина с ним рядом, пусть даже ведьма. Кстати, есть прямая связь этой сцены со сценой в саду, где Фауст прогуливался с Маргаритой, а Мефистофель с Мартой, и произошло первое признание Фауста в любви к Маргарите. Здесь Фауст танцует с молодой ведьмой, а Мефистофель – со старой. Молодая ведьма как бы заменяет Фаусту Маргариту. Впрочем, ему уже всё равно. Он и сам признаётся, что ему, подобно герою стихотворения А. Блока,

…стало всё равно, какие

Лобзать уста, ласкать плеча,

В какие улицы глухие

Гнать удалого лихача…

И всё равно, чей вздох, чей шёпот,—

Быть может, здесь уже не ты…

Лишь скакуна неровный топот,

Как бы с далёкой высоты…

(«Своими горькими слезами…», 1908)