В поисках великого может быть

Теперь парадокс содержания. Что значит «из отчаяния рождается надежда»? Я хочу обратиться к одному важному моменту. Взрыв атомной бомбы стал настоящим потрясением для Томаса Манна и его современников. "С человечеством в целом дело обстоит страшнее, чем когда – либо прежде, мы дошли до того, что отдача от взрыва столкнёт чего доброго землю с её орбиты, и она перестанет вращаться вокруг солнца". Этот взрыв грозил обернуться всемирной катастрофой. Но в то же время писатель замечает: "Даже атомная бомба не внушает мне серьёзных опасений, разве она не поможет проявиться нашей внутренней стойкости? Какое странное это легкомыслие или какая сила доверия жизни в том, что мы ещё создаём произведения, для кого, для какого будущего?"

И всё же произведение, даже если оно дышит отчаянием, не может не иметь конечной целью, своей глубинной основой оптимизм, веру в жизнь, потому что «отчаяние – штука особого рода, оно само в себе заключает переход к надежде". Пока люди отчаиваются – остаётся надежда. Конец наступает, когда они отчаиваться перестают.

Дело в том, что дьявол ошибся в одном: он считал, что Адриану Леверкюну не хватит сил на отчаянье. Ведь отчаяние само по себе – великая сила, оно требует огромного душевного напряжения… Сама способность отчаиваться рождает надежду, а вот равнодушие, апатия её исключают. Равнодушие абсолютно бесплодно. Из него ничего не возникнет. А отчаяние – такая сила, которая может созидать. Оно лучше безнадежности. Поэтому из абсолютной безнадежности рождается надежда. Такова сила отчаяния. Отчаяние как бы поднимает человека над данностью. Если человек способен отчаиваться, значит, ещё не всё потеряно.

И вот финал этого романа. Адриан Леверкюн собирает друзей, чтобы исполнить свой «Плач доктора Фаустуса». Но он не сумел его исполнить. Он впал в безумие. Но прежде успел произнести речь, в которой очень резко себя осудил: «Был у меня светлый, быстрый ум и немалые дарования, ниспосланные свыше, – их бы взращивать рачительно и честно. Но слишком ясно я понимал: в наш век не пройти правым путём и смиренномудрому; искусству же и вовсе не бывать без попущения дьявола, без адова огня под котлом. Поистине, в том, что искусство завязло, отяжелело и само глумится над собой, что всё стало так непосильно и горемычный человек не знает, куда ж ему податься, – в том, други и братья, виною время. Но ежели кто призвал нечистого и прозаложил ему свою душу, дабы вырваться из тяжкого злополучья, тот сам повесил себе на шею вину времени и предал себя проклятию. Ибо сказано: бди и бодрствуй! Но не всякий склонен трезво бодрствовать; и вместо того, чтоб разумно печься о нуждах человека, о том, чтобы людям лучше жилось на земле и средь них установился порядок, что дал бы прекрасным людским творениям вновь почувствовать под собой твёрдую почву и честно вжиться в людской обиход, иной сворачивает с прямой дороги и предаётся сатанинским неистовствам. Так губит он свою душу и кончает на свалке с подохшей скотиной». (XLVII)

Почему Адриан Леверкюн так сурово себя судит? Как понимать его слова? Но сперва я хотел бы сказать, как их не надо понимать. Нет, он не должен был писать Девятую симфонию, а должен был создать её антипод. По словам Томаса Манна, «дирижёр, который, будучи послан Гитлером, исполнял Бетховена в Цюрихе, Париже или Будапеште, становился виновным в непристойнейшей лжи – под предлогом, что он музыкант и занимается музыкой и больше ничем. Но прежде всего ложью была эта музыка уже и дома. Как не запретили в Германии этих двенадцати лет бетховенского «Фиделио», оперу по самой природе своей предназначенную для праздника немецкого самоосвобождения? Это скандал, что её не запретили, что её ставили на высоком профессиональном уровне, что нашлись певцы, чтобы петь, музыканты, чтобы играть, публика, чтобы наслаждаться «Фиделио». Какая нужна была тупость, чтобы, слушая «Фиделио» в Германии Гиммлера, не закрыть лицо руками и не броситься вон из зала!» (466)

Подлинной верностью Бетховену в этой ситуации было – создать антипод его творению.

Тогда в чём же вина Адриана Леверкюна? В то время, когда Томас Манн завершал свой роман, было весьма распространено мнение о существовании двух Германий: одна – великая Германия немецких музыкантов, философов, поэтов, страна Бетховена, Гёте, Шиллера, Шуберта, Гегеля, Канта, и другая – Германия немецкого фашизма. Томас Манн решительно отрицал подобный подход. Нет двух Германий! Есть одна добрая Германия, пошедшая по злому пути. И каждый немец несёт ответственность за то, что произошло в период фашизма.