В полдень на солнечной стороне

Петухов вспоминал пыльное, дымное, иссекаемое осколками поле боя, по которому величественно, в рост шагал в накинутой на плечи плащ-палатке, как в мантии, батальонный Пугачев и, озираясь восторженными, бешеными глазами, кричал озорно и яростно:

— А ну, по планете — бегом! За мной, бессмертные!

И казалось, что сама земля с гулом извергает из себя грохот и скрежущий дребезг рвущихся в стальные клочья снарядов, и по содрогающейся под ногами земле они бежали туда, где бушевал этот смертоносный огненный ураган…

Пугачев, откинув на спинку кресла голову, полузакрыв глаза, вспоминал, как тощий юноша с лейтенантскими кубарями в петлицах, по фамилии Петухов, во время атаки фашистских танков говорил вежливо и просительно наводчику сорокапятки, пожилому солдату:

— Пожалуйста, Иван Степанович, не спешите. Пусть — головной подойдет ближе, и тогда по борту.

И при этом тщательно вытирал потные ладони о полы шинели, прежде чем взять в руки тяжелую противотанковую гранату и поползти навстречу сминающей проволочные заграждения, блещущей лезвиями траков скалистой громадине мчащегося танка.

А Соня, глядя на снежные облачные поля, думала о Нюре Хохловой, которая всегда огорченно признавалась, разглядывая себя в крохотном зеркальце, что она — не очень… Теперь Нюра стояла навечно на каменном постаменте в летящей позе, устремленная ввысь, в небо, откуда она так часто спускалась с парашютом…

Летучая машина вошла в облачную толщу, прорезала ее, и открылось земное пространство, огромное, бескрайнее, омытое светом неба, та часть нашей планеты, которую достойно и гордо, не щадя своих жизней для жизни всех, отстояли, выстроили и продолжают ее преображение во имя человека, для человека на земле и те, кто летел сейчас над ней в летучей машине цвета неба, и земля приближалась к ним городами, полями, реками, лесами, согретая солнцем, любимая, как сама жизнь.