В полдень на солнечной стороне

— Ну ребята! Ну и выросли вы! Гляжу — и глазам не верю! Такие оба представительные. — Произнес с сожалением: — Пожалуй, теперь вами не покомандуешь. По команде «смирно» не поставишь. — Произнес сурово: — Сержант Красовская, а это что за декольте? Почему верхняя пуговица на вороте гимнастерки не застегнута? Вы где: у папы и у мамы или на военной службе?

И громогласно захохотал, заметив, как супруга Петухова машинально и поспешно потянулась рукой к воротничку своей блузки. Хлопая сильной ладонью по колену Петухова, спросил:

— Ну как ты, где, как служишь?

— Да вот директорствую на фабрике, — сказал Петухов,

— Директорствуешь! Значит, в гражданском генеральском звании, — одобрил Пугачев. — А чего производишь?

— Да вот, — Петухов опустил глаза, произнес вполголоса: — Мебель делаем.

— Мебель? — спросил с некоторым удивлением Пугачев, но, заметив смущение на лице Петухова, добавил благосклонно: — Мебель так мебель. Важно только, чтобы твои изделия под задами не разваливались. — Пожаловался: — Заседаем много. Будь моя власть, я бы только чурбаки ставил или трибуны с люком в полу: как оратор время положенное перебирает, нажал кнопку, бац — вниз. — Осведомился задорно: — На дрова хоть твои изделия годятся?

— Почему же на дрова? — обиделся Петухов. — Нам вот даже знамя за успехи вручили.

Соня тут же внесла поправку:

— Завод машиностроительный, с которым мебельная фабрика соревнуется, знамя получил на вечное хранение, а Гриша — только переходящее.

— Ну это законно! — возгласил Пугачев, — Сравнили тоже: машиностроительный и мебельная. Нашли с кем тягаться, даже смешно!

— Уровень механизации труда у меня не ниже их! — вспыхнул Петухов. — Если б капиталовложения…

— Ну, ты это брось! — рассердился Пугачев. — Тоже мне, на вас капиталовложения тратить, на мебельщиков. Еще чего хотите!

Объявил решительно:

— Зазнался ты, Петухов! — Похлопал по ручке кресла. — Вот такие изделия я уважаю: удобно и строго по назначению. А всякую домашнюю чепуху признаю только как необходимый минимум.

— А Нелли? — хитро осведомилась Соня.

— Поймала! — смутился Пугачев и тут же переменил тему разговора. Спросил: — Откуда следуете?

— Да вот, — сказал Петухов. — Отпуск у нас. Решили посетить места, где воевали. — Кивнул на Соню: — Она Нюре Хохловой цветы отнесла.

— А я в тех местах на военных учениях был, — вздохнул Пугачев. — Думал, каждую пядь знаю, а что получается? Танкам негде развернуться, куда ни сунься — нельзя! — Произнес внушительно: — Это вам не как на фронте — жми напропалую! Кругом обходы. Настроили, застроили, засадили, вспахали. Солдату что? На цыпочках ходить, чтобы чего-нибудь не задеть, не помять. Никакого удобства в смысле свободного пространства. Совсем нас зажали. — Потом, опустив голову, сказал задумчиво: — Нюра-то хорошо стоит, красиво, и купол парашюта у ног, как цветок из камня.

— А Оля Кошелева, как ее здоровье — спросила Соня.

Пугачев сказал хмуро:

— Мы вот все Лебедева железным считали, про личное не спрашивали, а Конюхов, хоть он сейчас и большой работник партии, приехал к ним на весь отпуск и от Оли не отходил, внушал ей бодрость… Окончила заочный институт. Сейчас преподает, диссертацию защитила. А самого Лебедева с работы на пенсию не отпустили, тоже преподает по своей линии.

Петухов, поглядев на белый эмалевый ромбик на кителе Пугачева, сказал одобрительно:

— Академию окончили!

— Что значит — окончил? — почему-то обиделся Пугачев. — Разве ее когда-нибудь окончишь? Учим и учимся без передыха, такая наша армейская доля. — Усмехнулся: — Это тебе не табуретки строгать, а такая техника, которая на фронте нам и во сне не снилась. — Посмотрел на часы, сказал недовольно: — Чего он, как грузовик, тянет? На гражданском летишь — считай, час, а то и больше времени потеряно.

Улыбнулся ласково Соне, сказал:

— Значит, извлек вас лейтенант Петухов из болота и присвоил.

— На всю жизнь, — добавил Петухов.

— А болота того больше нет, — заметила Соня. — Высушили.

— Знаю! — сказал Пугачев сердито. — Приказал на учениях амфибиями атаковать. А следовало бы бронетранспортерами. Вот тебе и знакомая по минувшим боям местность.

Петухов показал фотографию дочери, заявил самоуверенно:

— Вылитая — я!

Пугачев внимательно оглядел фотографию, потом Соню, сказал по-генеральски повелительно:

— Чего врешь! Она — Соня, только в миниатюрном исполнении. — Сказал со вздохом: — Имею четверых парней, и все в меня. — Спросил Петухова: — Как считаешь? Терпеть меня на фронте можно было? Конюхов прямо говорил: нельзя! А вот исправился. Даже Конюхов за тот разведбой хвалил, помнишь? Да где тебе вспомнить, когда в башне тогда стропилами тебя пришибло!

— Нет, я помню! — сказал Петухов. — Все помню!

— Ничего нам забывать нельзя, — строго заявил Пугачев. — По всех нас у молодых складывается представление о тех годах и на будущую их жизнь. Воевали-то мы и ради них всех и для их жизни…

Самолет летел над белой облачной равниной, освещенной ярким, чистым всеобъемлющим светом, источаемым солнечным слитком.