В полночь упадет звезда

– Закрой рот – ворона влетит! – шепнула Брюнхильд, подойдя к нему с кувшином.

Рагнар лишь подвинул ей свою чашу голубого стекла, но едва ли услышал.

– А скажи-ка, дева, – задал вопрос боярин Избыгнев, Олегов свойственник[7], – если ваше племя столько лет живет, то как же у вас умирают?

– А умирают у нас так, – Горыня обстоятельно вытерла опустевшую миску от похлебки ломтем хлеба, отрезанным во всю ширину каравая, и оглядев стол, подхватила кусок оленины. – Идут, скажем, трое по горам. И вдруг видят – каменная домовина лежит. Давай примериваться – для кого? Один ляжет – ему длинно. Другой ляжет – ему узко. Третий ляжет – ему будет в самый раз. И коли та домовина для него и назначена, то вдруг откуда ни возьмись сама собой крышка выскочит, накроет ту домовину, земля разверзнется, и она в глубь земную уйдет. Это значит – вышел срок волоту, сама земля-мать его назад позвала. А мы, родичи, к тому месту сходимся, каждый земли принесет – кто в шапке, кто в поршне, а кто просто в горсти. И как высыпем ту землю – вырастает новая гора…

В это время Брюнхильд подошла к ним с кувшином. Налила пива Избыгневу, потом Божевеку, перешла к Горыне. Не переставая рассказывать, та подняла на нее глаза, и ее взгляд показался Брюнхильд очень пристальным, говорящим. Горыня взялась за поданную ей чашу, придвинула ее к Брюнхильд и повернула кисть тыльной стороной вверх.

Невольно Брюнхильд глянула на эту крупную кисть – не меньше мужской – и что-то привлекло ее внимание.

Перстень на мизинце. Серебряный перстень с щитком, а на нем узор… в виде орла, раскинувшего крылья, с ягодой в клюве.

Брюнхильд резко втянула воздух. Несколько мгновений она неотрывно смотрела на перстень, убеждаясь, что глаза ее не обманывают, потом взглянула в лицо Горыне.

С близкого расстояния ее снова поразило, как же та огромна. Это не человек, это иная порода, люди такими не бывают – все это она уже думала раньше… только о другом знакомце.

А Горыня, прямо встретив ее взгляд, которого ждала, чуть заметно ей подмигнула. Слегка дрогнуло веко – не смотри Брюнхильд так пристально, могла бы не заметить.

Но она заметила. Руки ее слегка дрожали, когда она осторожно наливала пиво в чашу, а сама все смотрела на перстень.

Это тот самый. Перстень с орлом, уже ей знакомый. Так сильно забилось сердце, что Брюнхильд едва не задыхалась. Грудь вздымалась, кровь бросилась в лицо. От волнения загорелись корни волос. Так и хотелось спросить: это правда?

Хотя времени прошло достаточно. Два месяца уже есть, она и сама считала дни, думая, что уже пора бы тому человеку появиться. Но она ждала человека! А не великана, да еще девицу!

Она снова взглянула в лицо Горыне. Отвечая на вопрос в ее глазах, та значительно кивнула. А вслух добавила:

– Благо тебе буди, княжна.

Брюнхильд пошла вдоль стола дальше, не чуя под собой ног и даже забыв, зачем она здесь. Шага через три опомнилась – Избыгневовых сыновей миновала, обидятся. Вернулась, виновато улыбаясь. Ничего: ее волнение отнесут к встрече с поляницей-волоткой. Любая бы волновалась, увидев этакое чудо среди племени девичьего. Даже Олегова дочь.

Лишь бы никто не догадался связать эту великанку… с другим великаном, который был в Киеве два месяца назад. С Амундом, князем плеснецким. Но никто другой, кроме Брюнхильд, от него гонцов не ожидает. Ни одно чужое ухо не слышало, как в их последнюю встречу он сказал ей:

«Я уеду, а через месяца два-три к тебе приедет человек, скажется умелым сокольничим и попросится на службу. Он покажет это самое кольцо, и ты будешь знать, что это мой человек. Когда придет пора – отправь его ко мне. И я сделаю то, что ты надумаешь, или сам надумаю, как быть».

Никто бы не удивился, если бы к ней приехал наниматься на службу сокольничий – все знали, что дочь Олега любит ловчих птиц, сама их выращивает и охотится. Она и ждала какого-нибудь молодца. Но перстень – тот самый. В этом Брюнхильд не могла ошибиться: на память у нее осталась серебряная чаша, где на дне чеканкой изображен орел – точно такой же, как на этом перстне. То и другое было из Амундовой добычи сарацинского похода. Чашу он подарил Брюнхильд, когда она помогала ему приносить на Святой горе благодарственные жертвы богам. Но она увидела в этом даре нечто большее. Это было и признание, и обещание. Орел на дне чаши был не один – он увлекал с собою в небо обнаженную женщину, сжимая когтями ее бедра, а она подносила к его клюву какую-то большую ягоду. Брюнхильд догадалась: это Идунн с ее яблоками бессмертия, которую похищает Тьяцци, великан с севера в облике орла.

Она держала эту чашу в ларе с платьем и украшениями, как самое дорогое свое сокровище. Даже Олег, получив от греческих цесарей дань, не много привез чаш, подобных этой. Брюнхильд часто рассматривала ее, улетая мыслями в то самое небо, куда орел уносил богиню вечной юности. А потом ей снились объятия Амунда – то, чего она еще не испытала наяву, – и она просыпалась в горячем мучительном томлении.