В полночь упадет звезда

Брюнхильд вздохнула и промолчала, скрывая разочарование. Она надеялась, что неприязнь ее отца к Амунду за прошедшие месяцы уменьшилась – как оказалось, напрасно. Олег по-прежнему ревновал к успехам князя-волота, и единственное, что может его смягчить – признаки возвращения собственной удачи. Но где же их взять? Как привлечь улетевшую птицу? Брюнхильд взглянула на небо, где тусклое, сонное зимнее солнце кралось, кутаясь в шубку из серых облаков, и еще раз вздохнула.

Впереди на высоком мысу уже виднелись бревенчатые стены и постройки Вышгорода. В передовом дозоре затрубили в рог, давая знать тамошней дружине: приближается господин.

Воевода Ольмод с ближиками вышел из ворот и по обходной тропе спустился на лед Днепра, чтобы встретить князя и проводить в город. С вышгородцев никакой дани не брали, напротив, им шла часть собранного хлеба, полотна, железа и прочих припасов. В тамошней гриднице Ольмод, предупрежденный заранее, уже приготовил пир. По этому пиру Горыня могла судить, что ожидало их дальше: отроки таращили восхищенные глаза на Брюнхильд, отвлекаясь только для того, чтобы с изумлением осмотреть саму Горыню. Брюнхильд они давно знали – с самого детства она не раз бывала здесь с отцом. К ее лошадям золотистой масти, к ее соколам и ловчим-уграм, к ее наряду знатной угорской всадницы все привыкли, но и Горыня отлично дополнила собой малую дружину Олеговой дочери. Вспоминая слова Амунда, Горыня отмечала: князь плеснецкий точно угадал, что она здесь придется ко двору, а значит, хорошо понимал свою возлюбленную, хоть его знакомство с нею продолжалось считаные дни.

Обычно на таких пирах женщины не садились за стол: хозяйка, жена Ольмода, угощала гостей, челядинки подавали блюда и разносили питье. Однако Брюнхильд усадили за почетный поперечный стол слева от ее отца. Справа сидел сам Ольмод. Горыня возвышалась у Брюнхильд за спиной, плечом к плечу с нею стоял Харгер – телохранитель Олега, с медвежьей шкурой на плечах. Считалось, что все телохранители князя – берсерки, в знак этого они красовались в плащах из медвежьей шкуры мехом наружу, которые летом накидывали прямо на обнаженные плечи. Но Горыню эти шкуры не обманули: еще в те три зимы, что она просидела в Плеснецке, старый Виберн, дядя Хавлота, оставленный старшим над дружиной, разъяснил: от настоящих берсерков больше вреда, чем пользы, никогда не знаешь, когда боевое безумие ударит в их дурные головы. В Киеве ей немного времени понадобилось, чтобы разобраться: Олеговы телохранители безумны не более, чем она сама, но ловко умеют прикидываться, когда нужно кого-то напугать. Она не раз видела, как они в этом упражняются, с ревом накидываясь друг на друга, а после бешеной рукопашной схватки с хохотом раскатываются в разные стороны. Сейчас Харгер косился на нее с невольной досадой: кому же понравится соседство женщины, у которой плечо на уровне твоей макушки?

– Что ты на меня пялишься – за руками следи! – не поворачивая головы, насмешливо шепнула Горыня Харгеру.

– Нашла кого учить, сосна бортевая! – краем рта ответил Харгер, тоже не поворачиваясь и поверх головы господина внимательно наблюдая за движениями рук сидевших ближе к нему вышгородцев.

– Недомерок!

На это Харгер не ответил: их неуместная болтовня могла быть замечена князем или вышгородцами. В Киеве Горыня мало соприкасалась с Олеговыми телохранителями – только утром во время упражнений, – но в этой поездке им придется все время быть бок о бок, как и самим их господам. Они, конечно, не считали ее во всем равной себе – она ведь не мужчина, – но и как на женщину никто из них на нее не смотрел. Что она не обычная девица, они убедились на другой день после ее появления в Киеве, когда она на испытании оглушила Лютульва, и ни один из его товарищей не решался утверждать, что ему повезло бы в этой схватке больше. Постепенно Олеговы ближики свыклись с этим чудом с гор Угорских и прониклись к деве-волоту настороженным уважением. Это легкое соперничество, полушутливая перебранка выражала именно то отношение, какого Горыня и хотела: быть не своей и не чужой, не другом и не врагом, а так, тенью на грани того и этого света. Только Лютульв косился на Горыню с явной неприязнью, но он пока знал по-славянски лишь несколько слов, и если он иногда бормотал себе под нос что-то про женщину-тролля, то Горыня спокойно делала вид, будто не понимает.

Однажды, где-то через месяц после прибытия Горыни в Киев, вечером в гриднице Харгер, Вилмар и Эрланд Крошка, подвыпившие и почти добродушные, взялись одолевать ее расспросами.

– Ну, расскажи, почему ты ушла из дома – там у вас, в горах Угорских? – допытывался Эрланд; он был киевским уроженцем и славянский язык знал как родной. – Ты говорила, что братья были сильнее тебя, но ты же могла выйти замуж. Великаны ведь женятся, как все, да?

– Ильи вас находьят в камнье? – добавил Вилмар; он изъяснялся понятно, только выговор у него был неправильный.

– Боялись меня женихи! – отрезала Горыня. – Я человека убила.