Читаем В понедельник дела не делаются полностью

В понедельник дела не делаются

И сразу в мутных, заплывших жёлтым гноем глазках его плесканулся животный ужас. Он всё понял, увидев золотозубый притворно добродушный оскал коротко стриженого незнакомого мужика. Есефьев отсидел трояк за кражу, мента узнавал на раз. «Он, сука», – определил Маштаков по первой реакции подозреваемого. – Проснулся, Иван? – Борзов был в образе своего в доску. – Поехали с нами на пару часов в отдел. – Что он натворил на этот раз? – отважилась наконец спросить хозяйка. – Подрался, – легко ответил начальник УР. Миха подошёл к женщине. – Как вас зовут? – Елизавета Григорьевна, – у женщины студенисто дрожал подбородок. – Елизавета Григорьевна, это самое, соберите одежду сыну. Чтобы переодеться. Следователь изымет у него эту, видите, она в крови. Маштаков не стал говорить матери Есефьева, чтобы она дала и сменку нижнего белья. То, что при обычной драке не изымаются трусы, ясно даже непосвящённому в тонкости криминалистики. – Ещё, это самое, паспорт его дайте, – вспомнил Миха. Есефьев стоял, покачиваясь, в середине комнаты, на свезенном вытертом паласе. Борзов помогал ему, вернее, напяливал на него, застамевшего, джинсовую куртку в многочисленных бурых помарках. Безо всякой медико-криминалистической экспертизы был понятен характер образования большинства из них. Брызги от ударов по окровавленной поверхности! Начальник розыска, взяв за предплечье, повёл Есефьева на выход. За ним двинулся с пакетом, в который хозяйка сложила вещи сына, Маштаков. Рязанцеву ещё предстояло записать объяснение матери подозреваемого. – Телефон следователя ей дашь. Только не говори, что следователь прокурорский, – тихо сказал Миха Андрейке. – А какой у него телефон? – Два шестьдесят один тридцать пять, салага.

Сто лет назад это был его, Маштакова, номер телефона.

На улице с лица начальника розыска в момент смыло добродушную маску.

– Ну чё, пидор, жить хочешь?! – свистящим шёпотом вопросил Борзов.

С прекрасно понятной для судимого Есефьева интонацией блатного беспредельщика.

В полутьме черты лица подозреваемого были почти неразличимы, но Миха физически ощутил, как дрожат у парня губы, щёки, как всего его заколбасило. Опер понял, что Есефьев сейчас заорёт благим матом на весь микрорайон.

– Сан Саныч, ну его! – Маштаков придержал закипавшего начальника. – Отъедем подальше, тогда базарить будем.

Борзов резко толкнул Есефьева к машине, тот спиной ударился об кузов.

– Лезь, гнида, на заднее сиденье! И не дай боже чехлы мне запачкаешь! Урою!

Миха закурил, унимая колкий озноб.

Вновь перед глазами всплыло виденное вчера вечером. Вялое тельце убитого мальчика, не полностью сомкнутые веки его глаз, за которыми – тусклый блеск мёртвых роговиц.

Маштаков делал большие затяжки, голова у него кружилась.

Настоящий следователь, опер, прокурор не должен видеть в преступнике личного врага. Сколько глупостей через это выходит, сколько судеб переломано, ментовских и подследственных.

Сохранить сейчас холодную голову было практически не по силам. Даже по трезвянке.

Через долгих десять минут из подъезда выскочил Рязанцев.

По лестнице он мчался через две ступеньки. И всё равно получил втык.

– Уснул что ли, молодой?!

Миха глянул наверх. В окошке второго этажа, на кухне, в подсветке включённого в прихожей света виднелся скорбный силуэт. Мать провожала в казённый дом сына. Оставалась одна во всём мире. В квартире Маштаков разузнал у неё, что они беженцы из Душанбе, приехали в начале девяностых, когда русским там стало невмоготу.

Когда от микрорайона отъехали с километр, Борзов резко дал по тормозам, прижимаясь к бровке. Оставил ближний свет.

Миха вышел, наклонил своё сиденье, освобождая дорогу. Андрейка Рязанцев вытаскивал наружу слабо упиравшегося Есефьева. – Это не я! Я не виноват! Начальник розыска обежал «ниву» спереди. Распахнувшаяся куртка открыла жёлтые ремни сбруи, на которой крепилась оперативная кобура. Дарёная, итальянская, из которой торчала рукоять табельного ПМ. Борзов легко оторвал Есефьева от Рязанцева и саданул задержанному в ухо. Маштаков сделал шаг вперёд, звук удара не понравился ему. Слишком всё по-взрослому получилось, на поражение. А не для того, чтобы парализовать волю. Есефьев висел на вытянутой руке Борзова. Если бы не рука эта, он бы рухнул на асфальт, растёкся по нему амёбой. Миха подумал на полном серьёзе: «Может, и впрямь грохнуть его здесь. Расколоть и грохнуть. И никаких тебе следствий, и никаких тебе судов». Есефьев рыдал, слёзы, сопли липкие – всё вперемешку. Ещё – кровь из разбитого уха. – Не убивайте! Я всё расскажу!