В Портофино, и там…

Есть у морей-детенышей, кроме обязательных забав и маленьких радостей и своя рутина. Приходится няньчиться им изо дня в день с несъедобными отбросами, какие – топить, те, что не тонут – к течениям пристраивать, понемногу, порциями, чтобы не очень заметно было, мать- море терпеть не может все это безобразие, прямо-таки ненавидит. Хуже всего мазутные пятна: не намокают, не тонут, двигаться никуда не хотят, липкие и бездушные. Расползаются пленкой, мешают солнцу с ветром соленую спинку погреть-почесать… Редкая пакость. Находятся, правда, среди маленьких морей модницы, что не просто притерпелись к мазутным неудобствам, но и радуются им без всякой меры, соперничают друг с другом, у кого ярче радужная накидка. «Вот дуры!» – думает о них мать- море, но на самом деле жалеет глупых и с особым упорством охотится на нефтеналивные танкеры, виня их во всех грехах. Может и не догадывается, к чему в конечном итоге приводит ее усердие, а может – знает, все одно – остановиться не в силах. Миссия у нее.

Мать-море никогда не прощает обид, нанесенных людьми её многочисленным чадам, отгороженным от материнского тела каменными и железобетонными стенами, сваями, равно, впрочем, как и преградами, созданными самой природой. Неспешно, по одной лишь ей ведомому порядку, наказывает мать-море всех, кого числит в обидчиках. Случается, разгуляется, залютует в охотку, не досуг ей со списком сверяться… И не сверяется. «Погорячилась. С кем не бывает…» – успокаивает себя мать- море, но на самом деле неловко ей из-за допущенной несправедливости, стыдно, и затихает буря быстрее обычного. Увы, ненадолго.

Мать-море живет по своим часам, никому не дано взглянуть на их циферблат, только самые отважные мореходы, кого она испытывала жестоко, и не раз, обретают способность чувствовать, предугадывать, куда движутся эти стрелки. Я среди них не числюсь, я проснуться без будильника вовремя не могу, своего времени не ощущаю, а тут, на тебе, целое море…

ВТОРОЙ МОКАСИН

«Свинья! Свинья! Свинья!» – три раза обзываю себя, теперь уже вслух. Рассчитываю, что море услышит меня и поймет, что раскаиваюсь, больше не буду обувью мусорить. Почему трижды? Пытаюсь числом заместить недостаток искренности. Я вообще-то во всю эту мистику не очень верю, только опасаюсь. У меня и с Господом выходит примерно также.

Второй мокасин сидит на ноге гораздо плотнее братца-подводника. Рискуя потерять равновесие, стягиваю его при помощи оголившейся пятки, мимики и популярных у нас, у мужчин, невразумительных слов – заклинаний. На трапе щипок неуютного чувства – в самое сердце, зараза, – заставляет меня оглянуться и я вижу, насколько странен, убог, неуместен одинокий башмак, брошенный на причале. Черт бы с ним, конечно, если не водить знакомство с Джи-Джи… Еще три раза повторяю вслух про свинью и добавляю – «Циник!». Прикидываю все вероятные тяготы путешествия босиком до ближайшего бака с отходами жизнедеятельности – его размер специально выбрали, чтобы как можно большее число отдыхающих могло полюбопытствовать, чем питаются мореходы. Неужели им это в самом деле может быть интересно? «Я сошла с ума, я сошла с ума…» Что это? «Т.А.Т.У.»? Это ассоциации с мусором или что-то другое навеяло? Уж лучше про «Нас не догонят…», некому нас догонять, все еще спят. Я возвращаюсь, забираю туфлю, воинственно растопырившую шнурки – «Тоже мне, омар нашелся!» – и примериваюсь зашвырнуть ее в мутные воды под малороссийское «До пары!», но тут на соседней лодке, мне кажется, начинается шевеление… Поспешно сую «полпары» в подмышку, а на камбузе своего судна запихиваю в мусорное ведро. Оказавшийся с неволе башмак с минуту бурно сопротивляется – шумит, шуршит вызывающе, ищет, свободолюбивый наглец, как бы ему распрямиться подошвой. Затем устает, а возможно смирился. Ну хорошо, пойду я ему навстречу, вытащу из ведра, положу на пол… Да хоть на стол – что дальше то?

В конечно итоге, из двух макасин сложился хрестоматийный маршрут пожилых разводящихся пар: помойки разные – судьба одна. Этот предмет я мог бы преподавать, клянусь.

СОЗЕРЦАТЕЛЬ

На палубе дышится намного легче, чем внутри лодки, куда солнце, насмехаясь над убогими уловками в виде плотных штор, тонированных стекол – разве они светилу соперники? – уже запустило триллионы невидимых раскаленных спиц, насквозь прожигающих всякий оказавшийся на пути живой организм, в том числе и мой. Самонадеянный бахвал кондиционер пытается заманить меня обратно в пекло, но я выбираю жизнь без иллюзий – устраиваюсь на носу, на ветерке, и наблюдаю, как посреди бухты в удивительно чистой голубой воде – весь хлам, как и в жизни, шторма прибивают к берегу – местные мужики на двух деревянных рыбацких лодках возятся с тушей то ли дельфина то ли китёнка – с моего места не разглядеть, а послать за биноклем некого. Самому сходить лень.