В пору скошенных трав

А в сущности-то он больше полагался на свой нынешний опыт, чем на будущий возможный диплом. В мастерстве своем он находил радость и ощущал превосходство. У него были секреты, не доступные иному дипломированному врачу. Так в сиянии его славы один из лучей высвечивал лечение экземы…

Осенней ночью тридцать треклятого года крепко стукнули в дверь.

Накинув полушубок, дед взял керосиновую лампу и вышел в сени. Он хорошо знал стуки ночных вызовов к больным — робкие, просящие, заранее извиняющиеся. Этот был резким, требующим, хозяйским. Настороженность, тревога, непонимание вины, предчувствие непоправимого, проистекающего из неведомой, но кем-то заушательски вмененной ему этой самой неведомой вины, гадким комом сдавили сердце…

Вынул задвижку, открыл дверь.

Так и есть. Сам начальник райотдела. В шинели и при нагане.

— Здесь проживает Касьян Симонович Симеёнов?

Дед поежился под полушубком. Язык и губы пересохли.

— Он самый, — усмехнулся хриповато, хватило выдержки; бросил вопросом на вопрос: — Собираться, что ль?

Начальник, показалось ему, несколько опешил, вроде бы даже смутился и неумело улыбнулся.

— Разрешите войти?

— Как не разрешить. Входите, — дед отступил в сторонку.

Неизвестно почему, тревога и тяжесть, навалившиеся при виде гостя, несколько ослабли. Что-то было не так, как, судя по рассказам, всегда происходило… Начальник был один и держался не по-заведенному.

В избе он опять покривил не умеющие улыбаться губы, потер лоб.

— Не так меня поняли, Касьян Симонович, я по личному вопросу. Разрешите обратиться?

Непослушной рукой дед поставил лампу на стол. От души отлегло — и сразу стало понятно, как по-звериному перепугался, и от сознания этого сделалось гадко.

— Присаживайтесь… — Сам первым обессиленно опустился на лавку. В голове обрывки рассказов, как  б р а л и  Никодимыча… И за что… Перед пасхой в очереди за хлебом тот мечтательно промолвил: «Бывало, нынче куличи ставили…» В тот же вечер его и взяли по доносу об этих словах. Донес кто-то из бывших учеников — у него ж все село училось в разные годы. Позже стало известно, как тюремщики измывались над стариком: «Что, кулича захотел? Держи!» И давали тычков. Так и погиб в заключении. Был слаб здоровьем, не вынес неволи и надругательства.

И вот на том месте, где когда-то уютно сиживал друг великий Никодимыч, уселся этот страшный чужак.

Не расстегнув шинели, не сняв фуражки, вмиг заполнив кухню резким запахом ремней, сырого сукна и сапог, начальник без всяких вступлений принялся отрывисто и трудно кидать факты: жена семь лет и пять месяцев болеет экземой. Обращались в спецполиклиники, в обычные лечучреждения, к профессорам, к частникам — никто помочь не мог…

Дед слушал и не слышал. Еще не вполне верилось, что пронесло; давило грудь, он старался отдышаться, пока начальник говорил. Из всего рассказа упомнилось лишь словечко «экзема», остальное выпало.

Когда бесцветный и трудный голос иссяк, дед понял, что теперь надо самому что-то сказать. Потеребил бороду, поерзал на лавке.

— Тут дело такое, знаете да, — неожиданно спокойно начал он — и удивился своему спокойствию, — экзема бывает нескольких видов. Некоторые лечению не поддаются, а другие излечимы. — Схватил глоток воздуха, помолчал и продолжал так же размеренно: — За глаза, понимаете ли, ничего определить нельзя, надо посмотреть больную.

И тут начальник с некоторым сомнением и даже робостью в сухом и невыразительном голосе спросил, не может ли дед, несмотря на поздний час, немедля отправиться к нему на дом.

Когда дед зашел в горницу одеться (он был в исподнем), оттуда раздались причитания бабушки, которая в щелку рассмотрела, что за гость пожаловал, и уже собрала узелок с чистым бельем. Ее с трудом удалось разубедить, дать капель Зеленина и лишь потом отбыть к неожиданной пациентке.

Начальник предупредительно посвечивал фонариком, его надтреснутый голос подзуживал над ухом. Дед, не слушая, поддакивал, все еще переживая недавний испуг, не очень веря столь обычному исходу необычного посещения.

По дороге встретился подвыпивший сосед. Он встал столбом и, когда они уже порядочно отошли, крикнул издали:

— Прощай, Касимыч!

В довершение счастливых обстоятельств ночи экзема оказалась той самой, которую дед умел лечить. Уже утром лекарство было готово, а через две недели, тоже ночью, начальник пришел благодарить.

8

В горнице — плоский шкаф под потолок. Дед сам его сделал в давние времена специально для лекарств. Открывались верхние створки, и за ними обнаруживались теснившиеся на полках бутыли, бутылки, бутылочки, пузырьки, пузыречки, стеклянные банки с притертыми пробками, пробирки, мензурки… Прозрачные, дымчатые, темно-коричневые, совсем черные, с надписями по-латыни.