В пору скошенных трав

Началась суета по приготовлению стола, хоть собирать-то почти нечего. Однорукий великан Володя Силантьев достал укрытую одеялом кастрюлю с горячей картошкой; Юра Калинин не без расчета на эффект вытащил жирного залома и уложил на расстеленную газету. Эффект удался. По сравнению с селедкой, которую давали по карточкам, залом выглядел левиафаном.

Потом появилась бутылка мутной разливной водки, кружки из консервных банок, артиллерийских гильз и один надтреснутый стакан.

Тут Михайлов поставил на табуретку портфель, щелкнул замочками. Очень уж внушительна трофейная эта штука. Николай, сам того не желая, как бы собирался показать фокус. Все притихли и радостно грохнули, увидев содержимое, особенно, конечно, фляжку. Впрочем, тушенка тоже произвела впечатление.

Чудеса эти Николай вытащил просто, сухо, без тени рисовки — быстро побросал на стол, потом порылся на дне, выложил шоколад и напоследок три пачки «Казбека».

И тут, взмахнув пустым рукавом, Павел Рябокляч отрешенно сказал:

— Все это, несомненно, великолепно, даже, можно сказать, по-генеральски… Но… — простер в пространство руку, — на столе нет одного, самого главного… Чего? — Вытянул шею, посмотрел по сторонам. — Хлебушек-то… отсутствует.

Михайлов суетливо поправил правую руку и почесал в затылке.

— Мда-а… Старший сержант всегда под ребро — и по самую рукоятку.

Сильно перекосившись на один бок, Рябокляч пригладил волосы, распестренные пятнами седины, встряхнулся, поправляя сползший на одно плечо пиджак, и медленно, подчеркнуто вяло, хоть это никак не вязалось с его характером, направился к тумбочке у койки. Присел на корточки, долго копался, хоть копаться было явно не в чем, и наконец достал буханку черного хлеба. Целую!

47

В комнате шесть табуреток — по числу жильцов, поэтому гостей усадили на койку. Егор рядом с Николаем, и еще Юра Калинин (на его табуретку поставили кастрюлю с картошкой — стол занят весь).

Рябокляч взялся за бутылку, но Михайлов его остановил и попросил сначала разлить спирт из фляжки. Понадобилась вода, и Силантьев побежал с чайником.

— Мне только спирт можно, — сказал Николай, — хочу вместе с вами — свои фронтовые сто грамм…

Павел ему первому стал наливать в единственный стакан, и едва на донышко плеснулось, Михайлов задержал его руку.

Воды нацедили в крышку от чайника и поставили меж двух папиросных коробок…

Они заговорили все разом, и обрывки рассказов налезали один на другой, но даже в несвязном сквозил свой строй, своя нить…

— …у меня зенитки были против танков. Бьют за милую душу — любая броня нипочем. «Фердинанд»? И «фердинандов» шибали будь здоров. Вот послушай, как было… Подошли к насыпи… Железная дорога… Высоченная насыпь и — подальше — мост, где дорога пересекает шоссейку… А за насыпью в поле — хутор: каменный дом в саду и большой амбар. Я, как увидел, сразу решил в этом хуторе устроить батарею. Маскировка что надо и обзор прекрасный. А дело к ночи. И весна. Грязь по горло. Шоссе узкое. Машины еле тащат наши пушки. Двинулись к переезду: в темноте, думаю, устроимся… Разведданные у меня были — фрицев вокруг нет… Да-а-а… Подъезжаем к переезду. И тут… Кэ-эк пулемет вр-режет! Всю кабину и кузов — в решето. Меня с шофером чудом не задело. И понимаешь — из расчета  н и к о г о  не царапнуло. Попадали мы в грязь, залегли… Потом гранатами гнездо забросали… Поворачивать надо, а шоссейка узкая. Отцепили пушки, кое-как развернулись — и обратно. Послал я  с в о е г о  разведчика к хутору. Возвращается, докладывает: дом немцы переоборудовали в дот, а в амбаре замаскирован «фердинанд». Вот так штука… Ну, в конце концов перебрались мы за насыпь — и  п р я м о й  н а в о д к о й  по амбару кэ-эк вр-режем! И «фердинанда» своротило… Загорелся, зачадил… Немцы засуетились. Тут мы и дом растребушили… Как клопов…

— …на Каспии железная волна. Кишки рвет. И представляешь — в самую штормягу на небе — ни облачка, звезды! Меня отец первый раз взял в рейс перед самой войной. Ну болтанка! Я  б о г у  молился. По-настоящему молился, хоть и не умею, — никогда ни до этого, ни после не молился. «Господи, помоги вернуться на берег!» Лежу на мостике, гляжу на звезды и молюсь. Никогда, думаю, больше в море не пойду, провались оно!.. А отдохнул дома недельку — и потянуло, потянуло… Да еще как! И до самой войны — м о р е!..

— Ну-ну!.. А на Тихом не служил? Нет? Жаль. Меня сюда-то, в Россию, с Тихого перебросили… Прямо под Ленинград, в прорыв блокады. С колес — в бой. На фронте никто из ребят не был… А ребята на подбор: все косая сажень, красавцы… были… Раздали нам маскхалаты — и знаешь, никто не надел. Такую силу чуяли, такую ненависть к фрицам — казалось, р у к а м и  всех передушим. В атаку пошли в одних тельняшках… Поднялись — ну просто богатыри… Не верилось, что такие ребята могут погибнуть… А погибли. Все поле усеяли. Как птицы лежали… На белом снегу черные птицы. Безрассудство, конечно, теперь понимаю… А тогда…