В пору скошенных трав

Но радость не бывает без огорчений. На другой стороне дощечки таился подвох: рубанок на что-то наткнулся и не хотел идти… Там оказался остаток ржавого гвоздика. На ноже появились две выщербины. Митя перепугался, поскорей положил инструмент на место, дощечку сунул в уголок.

Весь день и особенно вечер, когда дед вернулся с работы, были мучительны. Митя все ждал, что проступок вот-вот откроется; сам же сказать не решался. Однако дед не брал рубанка, и все вроде бы обошлось.

Но утром он постучал в чулан. Митя тотчас проснулся, заранее зная причину раннего посещения. Мама открыла.

Дед протягивал рубанок. Ни к кому не обращаясь, недобро усмехался.

— Это что ж за вредительство, знаете да? Кто ж это инструмент портит? — Посмотрел на рубанок, покачал головой, и бросил слова, от которых Митя в голос заревел: — Чтоб к верстаку не подходить! В бараний рог сверну за такое вредительство! Из дому выгоню к чертовой матри!

И ушел. Митя лежал захлебываясь слезами. Это были первые жесткие слова, сказанные ему дедом. Он понимал, что заслужил их, но от понимания легче не становилось. Слезы потекли еще неудержимей, когда из мастерской послышалось тонкое шуршанье и позвякивание стали по бруску — дед заново затачивал нож рубанка.

Самым обидным во всем этом были даже не слова деда, а то, что первый успех в строгании, никем не замеченный, повлек такое ужасное следствие. Противоречие между удивительной радостью, испытанной вчера, и тяжким наказанием (оно не только в словах — оно и в том, что деду пришлось заново затачивать инструмент, а Митя уже знал, какое это долгое дело) — в противоречии этом была вся мука.

Но ничто уже не могло отвратить его от инструментов. Несмотря на заклятие, он входил в мастерскую, когда не было деда, и работал с таким вниманием и тщательностью, что никогда уже не случалось с ним столь грубой оплошки. Если же видел, что сам затупил что-то — сам и затачивал, и дед ни разу не заметил. И возможно, в этом был смысл жесткого дедовского урока.

10

Уже из сеней слышно — около крыльца позванивала уздечка и доносилось оттуда сочное похрумкивание, постукивание копыт, посвист и похлопывание лошадиного хвоста, отгоняющего оводов.

Митя выглянул в дверь. Рыжий, почти красный жеребец вдумчиво выбирал овес из торбы, привязанной к морде. Он был величав, красив, неприступен. Митя не решился подойти к нему и любовался с крыльца, не очень еще веря, что этот конь повезет их в дальнее путешествие (дед едет по окрестным деревням проверять медпункты и внука берет с собой).

— Рыжак, Рыжак! — зовет Митя.

Жеребец, не переставая жевать и думать о своем, поворачивает ухо.

И тут появляется дед. Он великолепен: парусиновый картуз, холщовая косоворотка с черной вышивкой подпоясана шелковым шнурком, через руку — брезентовый плащ.

Передав Мите корзиночку с едой (уезжают на весь день!), он пошел к лошади, положил плащ в тарантас, поправил сбрую, отвязал торбу, похлопал жеребца по крутой шее и вывел к дороге; потом подсадил внука, тронул вожжи и на ходу, ловко подпрыгнув, сел рядом, с удовольствием почмокивая, похлопывая Рыжака вожжой по крупу, а тот легко и весело побежал по прохладной еще дорожной пыли.

И с самых первых этих мгновений между дедом и внуком установилось редкостное согласие настроения; всякое слово и движение лишь укрепляли это согласие, и на душе становилось еще праздничней. Так надолго вдвоем они остались, пожалуй, впервые; и самый простор, в котором они передвигались, располагал к просторной, ничем посторонним не прерываемой беседе.

Для деда окрестные поля, перелески, река, к которой они выехали — все было поводом для воспоминаний. Митя же благодаря этому оказывался одновременно в настоящем и прошлом.

Слева от дороги завиднелись купы дубов, увязших в зарослях одичавшей сирени; среди зелени кое-где проглядывали белые камни; справа — обрыв резкой линией отсекал луговину от синевшей внизу реки…

Стоило деду взглянуть — и казавшиеся случайно брошенными в зарослях камни сложились в фундамент, а над ним вознеслись стены и колонны барского дома. Беспорядочно стоявшие дубы выстроились в аллею, луговина обернулась ухоженным садом, подступившим к обрыву, под которым таилась глубина.