В пору скошенных трав

Отодвинул листочки, так противно, так тщательно обрезанные, с подписью учителя в уголке, чтоб, не дай бог, кто-нибудь не подменил…

Когда-то, в далеком предвоенном году, отец подарил большую коробку — «Химик-любитель». Целая лаборатория с пробирками, колбами… Егор не мог оторваться. Не было ничего интересней… И вот учитель привил отвращение, ненависть к химии. Она стала означать только судорожную зубрежку, боязнь провалиться, навлечь гнев… Зачем это? Почему в каждом он видит мошенника, нерадивого дурака? Почему учеба должна опираться на страх?.. Зачем обнюхивать столы? Никто ведь не решится принести шпаргалку, он знает, и все-таки обнюхивает… Зачем оскорблять?.. Малинин вот… Он скоро призывается, на фронт пойдет… Обругал еловым пнем…

Егор почувствовал голод, ослабли руки, закружилась голова… Листки на столе показались ненужными, и все вокруг бездушная формальность…

— Пчелин! У вас что, фэномэнальная память? Вам писать не надо? — загремело откуда-то сверху.

«Пчелин… Пчелин… Да это ж моя фамилия, — с удивлением вспомнил Егор. — Это он мне кричит…» И сидит не двигаясь.

— Вы меня слышите, Пчелин? Или уснули, чего доброго.

И странно — страх пропал; впервые за все время Егор ощутил спокойствие и безразличие к человеку, бесновавшемуся у стола…

И тут, все прерывая, школу затопил вой сирены. Голос ее отбросил происходящее прочь, заставил вскочить.

— Билеты оставить на столах! — заверещал химик, но его уже не слушали.

Мигом расхватали одежду, выскочили на лестницу. Там бушевал и колотился тревожный вой.

— Все в газоубежище! — разносилось в темноте. — Учебная тревога!

Егор побежал к выходу, застрял в толпе у дверей, но ничего не замечал… Вой сирены впивался больно и глубоко, поднимая тяжелые воспоминания, которые заслоняли ученическую суету… Он перенесся туда, на заводской двор, опять пережил давний ужас, когда, подхваченный взрывной волной, поднялся в воздух и глубиной души, нутром бессловесным понял, что не может противиться силе, несущей его… Миг бессилия, неизвестности, слепого и жуткого подчинения взрыву вражеской бомбы. Потом, на земле уже, выплевывая песок и протирая глаза, Егор увидел, что пролетел не больше двух метров — просто упал, и очень даже удачно, чуть поцарапал руку, разорвал рукав пальто и брюки на коленке… Ни малейшей контузии, ни осколочка… Но самое это первое столкновение с чужой беспощадной силой и чувство безвольного полета, длившегося бесконечно, остались навсегда. И сейчас при звуке сирены все вновь вспыхнуло…

Выскочили на улицу. Черный ветер душит. Направо, за угол — там распахнута дыра подвала. Вниз по скользким ступенькам.

В подвале светло и тепло. Директор школы Владимир Петрович стоит, опираясь на костыли. В руке — большие серебряные часы. Расселись по скамейкам, но всем не хватило — встали вдоль стен. Скрипнули тяжелые двери, визгнули запоры герметических дверей.

Директор хрипло, с одышкой говорит: не так уж плохо во времени уложились, но надо бы побыстрей. Потренируемся, побегаем — и все будет хорошо. Оглядел собравшихся, нахмурился, заметив тех, кому не досталось места на скамейках, и вроде бы даже пересчитал их… Покачал головой, задумался… Потом сказал о положении на фронтах и о том, что не исключена возможность химического нападения, на которое гитлеровцы могут пойти перед своим концом как на крайнее средство, рассказал о противовоздушной обороне, которую надо крепить, и в конце призвал всех немедленно приобретать противогазы по тридцать рублей за штуку.

На этом тревога закончилась — дали отбой. Лишь десятиклассников он попросил остаться. Пока другие выходили из подвала, они обступили директора. Кто-то спросил, правда ли, что в Люберцах сбили «юнкерс», у которого оказались бомбы с ОВ? Оказалось, Владимир Петрович тоже слышал — поговаривали в городе, — но никаких подтверждений не было, да и странно, что сейчас немецкий самолет мог прорваться к Москве… Поэтому все вместе решили, что это россказни и вранье и распространяться об этом не стоит.

Когда в газоубежище остались одни десятиклассники, Владимир Петрович подковылял к скамейке, тяжело сел, вытер лоб носовым платком.

— Садитесь, десятые, садитесь.

Егор любил его за редкое по нынешним временам спокойствие, за то, что всегда вокруг него появлялось домашнее уютное облачко, в котором окружающим становилось теплей даже в промерзшем классе. Вспоминался отец, спокойные вечера до войны… Хотя внешне на отца Владимир Петрович совсем не был похож. В глубоких морщинах лица, во всей неуклюжей одноногой фигуре — умудренность, глубина. Это лишь угадывалось, сам он никогда ни единым жестом не подчеркнул своей умудренности и не поставил себя выше кого-либо из учителей или учеников, что тоже привлекало. Каждый, признавая его ум и опытность, чувствовал себя с ним на равных, тем самым как бы приобщаясь к его уму и становясь умней.