В пору скошенных трав

Чем дальше работали, тем ловчей отдирали доски — и потому сберегали силы.

Семенов все-таки вытащил дюжину гвоздей и присел отдохнуть. Егор попробовал научить этой премудрости Старобрянского, но у того удар не получался. Просто смех — такой пустяк не выходил. А у самого всплывала в памяти хватка заводской работы, оказывалось, каждая мышца помнит все, что надо…

Они отдирали доску за доской. Время определяли по дребезжанью колокольчика, с которым уборщица тетя Маша проходила по этажам. И вот она заглянула в зал.

— Шабаш! Кончайте! Завтракать пора. Владимир Петрович приказали… — Огляделась, всплеснула руками и выронила колокольчик. — Батюшки родимые, чего натворили-то!.. Пылищи, грязищи!..

Степенно, по-рабочему, оставили инструменты, разогнули спины, уселись на край развороченной сцены.

— Сами убираться будете!

— Сами, сами…

Как хорошо посидеть, опустив руки на колени.

Малинин пошел вниз, и в эти минуты можно отдохнуть. Не как в переменку отдыхают — по-другому, и усталость другая… Вот лишь голод тот же и, пожалуй, еще посильней.

Наконец дверь приоткрылась, в ней возникла большая миска, а потом и староста — в другой руке у него чайник. Молча и торжественно проследовал он к сцене. Его окружили. Он вынул из миски две кружки, поставил на доски, налил кипятку.

— Кто первый? Панков, держи.

Достал из миски кубик хлеба с довесочком — ровно пятьдесят «г» и кусочек сахара.

— Бери кружку. Только две дали на всех. Будем по очереди.

Панков сунул довесочек в рот и стал громко прихлебывать.

Оставшийся хлеб и сахар осторожно завернул в тряпочку и спрятал в карман.

Вторым был Семенов. Очередь Егора подошла, когда Панков выпил чай и кружка освободилась. Ему попался кусочек без довеска, и это немного огорчило — Егор любил съесть сначала довесок — так побольше получалось… Сахар завернул в бумажку и положил в карман (никогда в школе не ел сахара, относил домой, делил с мамой и бабушкой), принялся за хлеб с чаем. Эх, уписал бы целую буханку! Но пятьдесят «г» тоже не мало. Недавно иждивенцам норму снизили с четырехсот до трехсот граммов. Поэтому получить лишние пятьдесят — не шуточки, да во вторую смену еще пятьдесят. За день и набегает четыреста. И горячий чай тоже вещь. Хоть, конечно, никакой не чай — просто вода, но ведь горячая.

— Не рассусоливай, Пчелин! — торопит Малинин.

Ишь ты! В этом деле самый смак — порассусоливать. Егор не слушает старосту и тянет нарочно.

Малинин понес посуду назад. Все остались сидеть. Панков исчез. Никто не заметил, как он юркнул в дверь. Ну что ж, есть повод подождать его и Малинина — не приниматься же без них…

— Я после этакой обжорки

Еще б пошамал черствой корки… —

продекламировал Семенов, и голос его гулко прокатился по залу. Да, от черствой корочки никто б не отказался… Егору представилось, как до войны, бывало, на хлебной полке буфета оставались целые куски сухие… Куда они подевались? Хоть бы один завалился в уголок… Однажды он обшарил эту полку всю, до последней щели, нашел несколько запылившихся крошек и съел. И еще припомнился почему-то суп из лучины. Была у них дощечка, на которой до войны резали колбасу, вареное мясо и сало. Она вся насквозь пропиталась жиром. И однажды бабушка попросила его расщепать эту дощечку на лучинки, и сварила из них наваристый бульон… Хватит об этом! Довольно!

Вернулся Малинин.

— Ну что, Малина, еще пару досочек? — спросил Егор.

— А где Панков? — Малинин заглянул под разобранную сцену и скорбно отметил: — Нет Панкова. Смылся. — Вздохнул и пустил тираду: — Нехорошо, товарищ Панков, в такой ответственный момент так безответственно покидать военный объект! Надо вас перед уроком пропесочить как дезертира с трудового фронта.

Впрочем, староста говорил все это без злобы. За утро сделали не так уж мало, и настроение не позволяло злиться.

Егор между тем осматривал брусья, обнажившиеся под снятыми досками, потюкал топориком, порадовался отменному дереву.

— Пчела, ты на заводе плотником ишачил?

— Нет. Сначала на сверлильном, потом в сборочном… А плотником недолго. Так, на подхвате…

Сказал «на сверлильном» — и вспомнились самые первые минуты… Мастер подводит к станку, показывает, куда класть заготовку и как включать, и тут же уходит. А Егор впервые в цехе и никогда станка не видел… Включил, повел сверло… Едва оно коснулось заготовки — ту со свистом завертело. Егор растерялся, уставился на кусок металла, слившийся в гудящую юлу… Забыл, как выключается станок…

И вдруг он сам замолк, и юла остановилась. Егор обернулся. Рядом стоял пожилой рабочий.

— Ты что ж, в цеху первый раз?

— Первый.

Рабочий ругнул мастера, потом поправил заготовку и вновь включил станок.

— Клади руку на мою и запоминай.

Егор прижал потную ладонь к его жесткой руке и почувствовал, как плавно тот повел сверло, как осторожно, едва заметным касанием соединил с заготовкой — и та даже не дрогнула.

— Понял?

— Понял.

— Покажи, как понял.

Теперь он положил свою царапающую, будто обросшую ракушками ладонь на руку Егора. Тот включил станок и старательно повторил плавное осторожное движение, снял горячую заготовку, оглядел, погладил, бросил в пустой ящик.