В пору скошенных трав

Включили репродуктор над площадью… Значит — в а ж н о е  с о о б щ е н и е! Голодная усталость отплыла в сторону, сейчас не до нее, то есть не до себя… Едва слышный шорох репродуктора ухо ловило безошибочно в любое время суток, и сердце настораживалось, надеялось на хорошее, но готовое и к плохому…

Сейчас… вот-вот…

«Нашими войсками после ожесточенных боев ВЗЯТ ГОРОД ЧЕРКАССЫ!»

И сразу зашуршало по сторонам:

— Черкассы!

— Черкассы!

— Черкассы!

— Это где же — Черкассы? — спросили из тьмы неподалеку, и Егор удивился, что есть человек, не знающий, где Черкассы. Линия фронта всегда была в голове.

— На той стороне Днепра, южней Киева.

— За Киевом?.. — слабо отозвался голос и растворился в ветре.

Мимо забитых досками витрин вышел за угол Садовой. (В этом доме жил когда-то мальчик Лермонтов, а до войны была молочная. «Молочная» — тоже почти легенда. Странно вспоминать эти легенды… Черкассы взяли, а он про Лермонтова да про молочную.) Подождал, пока проедут машины. Бульварчик в начале Ново-Басманной чернел высоким забором — там зенитная батарея. От одного взгляда на нее переносишься к началу войны. Как бежали к метро… Небо искромсано прожекторами, исхлестано цепями трассирующих пуль, и земля вздрагивает от ударов зениток на бульварчике. Рядом с батареей, странный в своей неподвижности, залитый призрачным светом, сидит мраморный «Пролетарий». И жуткий взрыв ночью, от которого качнулись стены. И воронка на газоне бульварчика, как раз напротив их ворот. Разбитый в щепу старый тополь, заваливший мостовую сучьями.

Сейчас эта гибель видится уже как самая маленькая из всех потерь.

Тополь запомнился потому, что на следующую ночь Егор впервые дежурил на заводе в бомбежку… Едкий холод молчащих станков и бетонного пола, сквозняки ледяные, грохот зениток, мертвенное свечение, хлынувшее из потолочных окон-фонарей… В пролете две продрогшие фигурки — Егор и его заводской учитель Иван Иванович Усов.

Бомбочка-зажигалка пробила фонарь, и вместе со стеклянными осколками упала в цех… Она лежала совсем недалеко на бетонном полу и горела ярким пятном, словно зайчик, пущенный из зеркала… Там поднимался белый дымок… И еще осыпались стекла… А пятно света все росло… А они стояли и смотрели… Потом Иван Иваныч схватил клещи, подцепил ее и сунул в ящик с песком, и свет пропал — только шипенье… И снаружи, совсем неподалеку, стали рваться фугаски. Пол вздрагивал, и всё сыпались стекла. Усов повлек Егора вдоль пролета к огромному станку. Забрались под него, легли на обжигающий металл, но холода не чувствовали — бомбежка приближалась — тут под стальной махиной самое безопасное место. Даже если кровля обрушится…

Усов был спокоен, потому и Егор не слишком боялся. Улегшись поудобней, Иван Иваныч спросил вдруг: «Кто ж это самолеты изобрел?..» Вопрос показался странным и ненужным. Егор перед самой войной прочитал книжку про братьев Райт и, несмотря на то что вопрос показался сейчас странным, стал рассказывать… Усов прервал его крепким словцом и добавил: «Этих братьев надо бы тогда ж связать да как щенят — в пруд. И делу конец!..»

После отбоя тревоги, к утру, промерзшие, отправились домой.

Погасшую зажигалку Егор сунул в карман. Дома рассмотрел оплавленный корпус бомбы, где песчинки спеклись в стекло. На зеленом стабилизаторе — четкий штампик: «1938» и номерок… И так дико держать в руке эту штучку, аккуратно изготовленную, когда Егору было всего двенадцать, и прилетевшую из Германии вчера ночью…

На этом рабочая карьера у Егора и закончилась. Жестоко простудившись, он слег, попал в больницу, где провалялся до весны сорок второго…

Это всё — впромельк, само собой крутанулось во тьме, в памяти — не понять где…

Вытянув руки, вошел в непроглядность парадного. Отсчитал девять шагов… Слева должны быть перила… Взялся за холодное дерево, закрыл глаза (все равно не нужны), медленно поднялся на второй этаж. Запыхался, задохнулся, постоял перед дверью…

В коридоре темнота. Наверное, свет отключили. Расставив руки, чтоб не наткнуться на стену, отмерил двадцать один шаг и увидел робкую полоску света в щелке под дверью.

И голос мамы оттуда… Пришла! Склонившись у моргаса — едва мерцавшего фитилька, заправленного в пузырек с керосином, — она чистила картошку. Увидела Егора… Губы покривились, и слезы на глазах…

— Чего, мам?

— Так… — Пересилила себя: — Ужин готов. Садись.

Нет, нет. Совсем не «так»… Егор знал, что не «так»…

— От папки что-нибудь?.. Скажи.

Испугавшись его вопроса, отошла к письменному столу, протянула бумажку.

— Тебе повестка в военкомат.

Слышно, как желтое семечко огня потрескивает в тишине.

Егор облегченно вздохнул. Вот когда ответили. Думал, там и забыли про заявление. Нет, все-таки не забыли. Что же в повестке?.. Постоял минутку, подождал, поднес бумажку поближе к фитильку… В голове — готовый ответ, который ждал и берег, и поэтому боязно, что слова на бумаге не совпадают с теми, которых хотелось, с которыми свыкся, думая об ответе…

«Переосвидетельствование»…

Бросил повестку на стол и расстегнул шинель.