В пору скошенных трав

Ему повезло — трамвай подгремел тотчас. На площадке — синяя лампочка. Если б не она — ничего не разглядеть: окна забиты фанерой и в вагоне темно даже днем. Кондукторша, похожая на мешок с картошкой, недоверчиво осмотрела гривенник.

— Докуда едешь?

…Трамвай едва тащился. Казалось, пешком скорей бы добежал… Егор глядел в дверную щель на темные дома… Узнавал каждое парадное, каждое дерево, каждый столб — столько раз повторялся этот путь до дома Алика и обратно в далекие довоенные годы…

— Перьвый Басманный! — крикнула кондукторша и зло поглядела на Егора, будто он собирался за гривенник ехать до Разгуляя.

Спрыгнул с подножки. Сердце заходилось от волнения. Отдышался, перешел улицу. И все не мог справиться с собой.

Вот и ворота знакомые… Темнота в них… В узком дворе утро еще не начиналось.

Тропинка через сугробы пробита к последнему подъезду около глухой стены.

Визжит дверь, забранная ржавым кровельным железом вместо стекол. Темнота лестницы. Бесприютный звук шагов, отдающихся в ледяной пустоте.

Четвертый этаж. Эмалевый кружок с номером «81».

Егор не может взяться за головку звонка… Замер с поднятой рукой…

Открывает Наталья Петровна. Прижимает палец к губам и молча уводит в кухню.

— Алик только что спрашивал про тебя… Как видел… Сразу нельзя — он разволнуется… Я его подготовлю… Тогда позову. Подожди… Разденься пока…

Прокрался обратно в коридор. На вешалке шинель и шапка. Это  А л и к а  шинель и шапка… Трогает рукав, рассматривает погоны с узкой ефрейторской лычкой, поглаживает желтую нашивку — «тяжелое ранение»… Вот как… Алик уже не рядовой красноармеец… И не написал… От шинели пахнет больницей… Тяжелое ранение…

У них тепло… Совсем тепло. В кухне горит газовая плита… Егор очень оценил это обстоятельство и порадовался за друга…

Мутно засветилась щелка… медленно приоткрылась дверь… Наталья Петровна выглянула, поманила…

Алик лежал на кровати головой к двери, и Егор увидел прежде его стриженый затылок, бледный лоб и нос… И лишь подойдя вплотную, встретился с глазами.

Он трудно приподнялся, протянул левую руку (правая — комом под одеялом)…

Исхудал как… И лицо совсем серое… Это всё как не явь… Егор видел, но не верил до мгновенья, пока не встретились руки…

В прикосновенье только была правда.

Ладонь Алика непривычно тверда, хоть и слаба… На ней мозоли от оружия, от жизни фронтовой…

Голос не изменился, но странно его слышать — будто по телефону… Почему-то не совмещались голос и лицо…

— Погромче говори, — шепчет Наталья Петровна и помогает Алику лечь поудобней, поясняет: — После контузии… — Не поднимайся! Лежи спокойно! — просит его с испугом.

— Слышу, — бледно улыбается Алик, — не кричи так…

Поворачивает голову, смотрит на Егора…

Тот садится рядом и не знает, что сказать. Но нет неловкости от молчания. Они улыбаются, радуясь, что душевное согласие, которое было всегда, не нарушилось за тяжелое время, пока не виделись… Это главное.

Рассказывать о прожитом надо много и подробно, и сегодняшней встречи все равно не хватит, и поэтому можно не начинать разговора… Просто побыть вместе — и всё.

Егор краем глаза оглядел комнату, убедился, что все в ней по-старому. И вернулся в нее окончательно. Откинулся к спинке стула, протянул ноги под кровать… Почти уже забытый покой впервые за эти годы вернулся к нему. И он видел: то же у Алика. И безмолвное согласие их было блаженным.

Наталья Петровна появлялась, уходила… Они ее не видели, пока она не склонилась между Аликом и Егором:

— Я сейчас вам завтрак принесу.

Алик хитро глянул на друга. Тот буркнул поспешно — де, завтракал — и стал отказываться… Алик слабо махнул рукой:

— Чудак ты, Егорий… У нас настоящий довоенный завтрак! Такого ты не помнишь.

Наталья Петровна так улыбнулась, что Егор понял бессмысленность своего отказа.

И все ж весь разговор о завтраке остался где-то в стороне. Егор еще не охватил главного, не свыкся с очевидностью — Алик здесь, рядом, вот он…

Ему смутно подумалось расспросить о фронте, о госпитале, о дороге… Но вопросы даже не облеклись в слова — они лишь намечались где-то в глубине и оставались там… И постепенно понялось, что расспрашивать не надо, пусть сам расскажет, когда захочет…

Алик прикрыл глаза, его серое лицо вдруг побелело, он стиснул зубы, удерживая стон, отвернулся к стене.

Егор видел: ему плохо. Вскочил, метнулся…

— Ты что, Алёк? Что…

Не успел сообразить, в чем дело, как Алик успокоился; и лицо прежнее, и попробовал даже улыбнуться:

— Не бойся… Осколок идет… Схватывает, черт…

Слегка поворочался, отыскивая удобную позу и успокаиваясь. Отдышался, вовсе отошел — и вспомнил неожиданно лето на даче… Как лошадей гоняли на водопой… И показалось все это далеким, из другого мира, и даже недоверие шевельнулось… А было ли?.. И вместе с воспоминанием разливался радостный покой, безмятежность, и понималась зыбкость этого чувства, и хотелось сохранить его подольше.

Наталья Петровна пошаркивала рядом, позванивала посудой, но Егор почти не видел ее.

И вдруг почуял удивительный, начисто забытый аромат какао…

— Завтрак готов, — сказала она.