В пору скошенных трав

— Закуривай, сапер! — подал Егору папироску, и тот, хоть не курил, не отказался.

Малинин достал «катюшу», долго стучал кресалом о кремень, ругался на паршивый трут, спрятанный в винтовочной гильзе. Рядом полно курильщиков, и старания его казались Егору зряшными.

— Да прикурим у кого-нибудь, — повторял он.

Малинин не слушал и все чиркал, палец ушиб, сунул в рот.

— Вот рядом мужик курит. Я у него сейчас…

Малинин удержал за рукав:

— Не рыпайся, понял?

Добыл искорку, запалившую трут, протянул Егору, потом закурил сам и шепнул, что не прикуривает принципиально — есть фронтовая примета: кто третьим прикурит, тому не жить…

Вокруг зашумели — кто-то полез без очереди, принялись оттаскивать, тот запетушился, зазвенел медалями. Малинин ввернулся в толпу, поднялся такой тарарам, что из двери выскочил капитан:

— Прекратить базар!

Малинин вернулся к Егору и все не мог успокоиться:

— Ну жук! Нашермачка, дуриком хотел пробраться! Чтоб я кому очередь отдал… — Затянулся, папироска разом — до половины. Малинин наклонился к Егору, внимательно и остро глянул в глаза. — У меня, Пчелин, отец погиб, дядя погиб и брат недавно погиб. — Курнул другую половину папироски, глубоко хватил воздух и, мешая слова с дымом, сказал медленно: — А я не погибну. Я фрицев до самого Берлина добью. И вернусь.

Егор видит, как затвердело его лицо, сузились глаза, и верит: все исполнится.

— Понимаешь, Пчелин, я остался последним в роду… Все мужики у нас погибли. — Примолк, стиснул папироску зубами. — Я так думаю: никакая меня пуля не возьмет. Мне надо наш род продолжать. Кончим войну, вернусь, женюсь сразу и детей заведу — кучу!

Егор о таком еще и не задумывался, нечто подобное виделось ему далеким, выплывавшим где-то в конце жизни, чуть ли не в старости.

— Ну, загнул, Малина…

— А что? Пока войну свалим, пока очухаемся — и в самый раз. Э-эх, сапер ты мой сапер!

И Егор отчетливо понял, что они давно уже взрослые. На фронт собираются — куда же взрослее. Значит, и остальное тоже не далеко и не так уж Малинин загнул.

А тот уж мундштук курил. Заметил, выплюнул, придавил каблуком, порылся в карманах, табаку не было и бежать на угол нельзя — очередь подходит.

И вот он вошел в свою дверь; и Егор в мыслях разговаривал еще с ним, его притяжение чуял, правоту его, силу; и жаль было, что так поздно разговорились о взрослом, настоящем. Впервые разговорились — и тотчас расставаться.

Мужик со шрамом пристроился на краешке скамейки; Егор подошел напомнить о себе, тот кивнул в сторону:

— Дружок твой?

— Учимся в одном классе.

— Ох-хо-хо… — вздохнул мужик. — Во как подпирает, совсем ребятишек берут… — Покачал головой: — Не приведи бог туда попасть. Не для школьников это… Сам я два раза раненный… Как жив остался, не знаю… Второй-то раз в голову. Лицо вон как попортило…

Он долго еще бормотал, вздыхал, качал головой.

Малинин выскочил в одной рубашке. Пальто и пиджак волочатся по полу, в руке бумага, которую он читает, не замечая коридорной толчеи.

— Вот, Пчелин, порядок! — помахал бумагой, сложил и стал натягивать пиджак. — Слушай, Пчелин, через сутки отправляемся, в школу я больше не приду. Я тебя, Пчелин, вот о чем прошу: зайди к матери, возьми книжки библиотечные и сдай. Понял? И еще: конспекты по химии, какие успеешь записать, сохрани для меня. Вернусь — десятый добью.

Надевая пальто, сунул руку с такой силой, что затрещала подкладка.

— Ну, Пчелин, до встречи в Берлине! Пока, брат! Ребятам привет! Скажи: напишу. Про книжки не забудь — сдай в библиотеку!

Быстро обнял, остро и внимательно посмотрел в глаза и скрылся в коридорной толпе.

— Эх-хе-хе… — сокрушенно кряхтит сосед.

Но Егор ничего уже не слышал и не видел.

— Иди, парень! — подтолкнули его.

И только тогда Егор заметил, что стоит перед дверью «28». Значит, сосед со шрамом уже прошел…

Шагнул в пустую, совсем тихую, ярко освещенную комнату.

— Документы, — не взглянув, бросил капитан, сидевший за столом напротив двери.

Протянул повестку, свидетельство об освобождении от воинской обязанности.

— Раздевайся — и к врачу, — капитан указал в сторону, и только тогда Егор увидел слева за вторым столом женщину-врача. Она что-то писала, и перед ней стоял сосед по очереди.

Наверное, тут было тепло, потому что Егор не почувствовал холода, когда разделся. Он понимал: надо успокоиться. Очень сердце прыгает. При таком волнении комиссия зарежет… Надо вот что — думать о другом… Три полена привез и уложил около печки. Хоть и сухие, а в теплом углу им еще лучше… Распилить на чурочки… опилки собрать…

Врачиха зовет… Чертово это волнение… За горло хватает…

Холодной трубочкой дотронулась — и даже присвистнула слегка, покачала головой. Попросила поприседать, опять послушала. Нахмурилась, переглянулась с капитаном, какой-то знак подала… Егор не понял, а капитан встрепенулся:

— Как? Такой рослый парень! И заявление вот его — доброволец. Мы обязаны…

— По чистой, — твердо перебила его врачиха и решительно черкнула что-то в бумагах.

— Это от волнения, — пересохшими губами объяснил Егор. — Когда не волнуюсь, то хорошо… — И заискивающе заглянул в лицо врачихи: — Нестроевую хотя бы.