В пору скошенных трав

— Нестроевую-то потянет? — подхватил капитан.

— Не годен, — бросила она с раздражением — и Егору: — Одевайся.

Очень уж быстро все произошло. Егор не мог опомниться. Нет, нет! Надо упорней попросить. Капитан тоже ведь за нестроевую. Что ей стоит — напишет другую статью…

— Товарищ капитан, я по заявлению моему. Я могу сапером, знаю миномет. Хоть в ремонтную бригаду, хоть строить что надо… — Задохнулся, схватил воздух — и к врачихе: — Понимаете, доктор: просто я волнуюсь, а когда не волнуюсь — могу работать…

— Следующий! — нетерпеливо позвала врачиха.

Он посмотрел на капитана, тот сочувственно кивнул, но тут же строго бросил:

— Одевайся, Пчелин!

Что за слова! Так просто решили… Как же теперь? Что ж остается? Малинин завтра едет. Попрощались до встречи в Берлине…

Шел по улице. Инвалид на углу еще продавал «дели»… Дребезжали трамваи. Ветер кидался снегом.

Малинин просил сохранить конспекты по химии…

Почему-то это мелькнуло. И тут Егор как-то совсем по-новому подумал об учебе, по-иному увидел себя и школу…

8

— Небо отоваривает землю снежной крупой.

Это Семенов о погоде сказал.

Чуть развиднелось. Ветер со снегом дерет щеки.

Вроде бы все пришли, и все ж не хватает кого-то… Егор подумал: «Малинина ждем». И каждый, наверное, так подумал. Но вслух не вспомнили, берегли про себя. Одиноко, сиротливо без него. Поежились под ветром, попрыгали, согреваясь, и неохотно потянулись к темным, забранным фанерой дверям метро.

Там внутри — синие лампы; лица в их свете странно и жутковато искажаются. Не привыкли к этому, хоть и могло бы за войну примелькаться.

Бегом спустились к кассам; на собранные деньги Старобрянский купил длинную ленту билетов, поднял над головой, и встречный ветерок протянул их желтой змейкой.

Контролерша перед эскалатором заворчала: некогда считать билеты и головы… Сзади — толпа. На работу спешат.

— В чем дело?

— Эй, контроль, поворачивайся!

Желчная тетка в солдатской ушанке и ватнике закричала на весь зал:

— Ишь, жеребцы, разыгрались! Гнать их на фронт! Дармоеды, бездельники!..

Инвалид на костылях тихонько укорял ее, подергивая за рукав:

— Ребятишки жа, мать, аль не видишь?

Голос ее резанул каждого. Обидно слышать такое — не дезертиры и от фронта никто не бежит.

Егор отвернулся — глядеть на нее не хотелось. Не только потому, что обидела всех. Где-то в глубине затлело даже нечто вроде жалости к ней. Такая озлобленность появляется от большой потери, но могла быть и просто от гаденького желания унизить незнакомых и, на ее взгляд, незаслуженно благополучных людей. И то, и другое было непростительно и жалко. Потери нынче у всех, и лить злобу из-за своей потери на других — не выход и не утешение. А желание унизить и вовсе отвратительно, жалко по скудости, по нищенству чувства. Это все подумалось, пока выскакивали на эскалатор.

— «Стойте справа, проходите слева!» — жестяно проскрипел Семенов слова таблички, висевшей под потолком. — «Тростей, зонтов и чемоданов не ставить!»

— Новобрянский, уберите трость с эскалатора!

— Это чей чемодан из крокодиловой кожи? Снять немедленно!

— Мой зонт! Верните зонт!

— В каких же учитесь, ребята? — с грустной добротой спрашивал инвалид. — В десятых? Ну-у-у, молодцы!

— «Молодцы», — не унималась желчная тетка, — Сам-то вон черный весь, изодранный. Их бы так — поглядели бы, что за молодцы!

— Ладно, мать, успеют еще, намаются, наломаются… Ох-хо-хо… Руки-ноги есть, а сил нет. Шаг шагнешь — два отдыхаешь… Пущай их побалуются, порезвятся ребятишки…

Как тепло здесь, просто по-летнему! Отогреться, оттаять, пальцами пошевелить без рукавиц…

Бегом к платформе через проем в бетонной стене, отгородившей эскалатор от зала станции, мимо деревянных откидных нар при выходе на перрон. Кто-то успел откинуть крюк, опустил полку, завалился под общий смех и захрапел с присвистом.

— Ребята, помните бомбежки? В бомбоубежища кошки первыми бежали… Сколько ж их было, кошек…

— Вспомнил! Кися, кис-кис!

— Мя-а-ау!

Поезд подошел. Нажали, плотным комом вмялись в вагон.

— А ну, штурманем! — весело кричит кто-то сзади. Огляделись в полутьме (на весь вагон пяток тусклых лампочек) — свои все затолклись. К Егору прижат молодой летчик, лейтенант в щегольской шинели. На глазах черные очки. Он слеп, но лицо розовощекое, юное.

— Штурманем еще, ребята! Впер-ред! — лейтенант подталкивает Егора плечом.

За летчиком едва поспевает девушка в пушистом платке. У нее скорбные глаза, она испуганно оглядывается.

— Маша, где ты? Ау! Такая штурмовка — ведомых растеряешь.

Девушка пробилась к нему, взяла под руку.

— Нашлась, нашлась, Маруся! Живем!

Женщины качают головами, вздыхают.

Но у Егора молодой летчик жалостливости не вызывает. Столько в нем веселого напора, столько силы внутренней, что страшное увечье как бы стирается. И веселость его не от отчаяния, видно — это всегдашняя природная его веселость. Рядом с ним удивительно светло и легко, и такое чувство, будто сам одолел что-то тяжелое, вышел победителем из схватки с судьбой — и теперь ничего уже не боишься.