В пору скошенных трав

Егор сегодня не очень-то поддается — за еду он спокоен. Бабушка на обед сварит… О-о-о, что она сварит! В сверточке, подаренном Аликом, оказался  б р и к е т  к а ш и. Егор помнил всякую буковку на обертке. На одной стороне напечатано: «КАША ОВСЯНАЯ. ВЕС 200 г.». На другой, пропитавшейся жиром, (каша-то не хухры-мухры!): «НАШЕ ДЕЛО ПРАВОЕ, ВРАГ БУДЕТ РАЗБИТ, ПОБЕДА БУДЕТ ЗА НАМИ!»… Еще в подарке было шесть кусочков сахара и три больших сухаря… Если в день даже по два кусочка делить между мамой, бабушкой и Егором, то сахара хватит на три дня!

Он давно заметил: холод легче переносится, когда знаешь, что дома тепло; а голод не так донимает, когда в шкафу лежит брикет овсянки.

9

Тускловатая лампа на столике у кровати. Пузырьки с лекарствами. Увязшее в подушке лицо.

— Новая станция?.. «Измайловский парк»? Ты получше расскажи, Егорий… С самого начала…

Алика мучают боли, иногда он пристанывает, вытягивается или сжимается, тяжело дышит. Егор хочет ему помочь, спрашивает о лекарствах…

— Ты знай рассказывай, на меня не гляди… Ты рассказываешь — вот и лекарство… Комната наша — лекарство… Кровать домашняя — лекарство… Ну-ну, значит, мужик в кожане, тыловая вша — навстречу… И что он? Стал болтать о положении на фронте?.. Оказался — фронтовик? Правая нога?..

Постепенно Алик успокаивается, и Егор уже не впервые с удивлением и радостью убеждается, что рассказы его и впрямь помогают другу.

Все это очень еще непривычно… Ведь он почти не верит себе, что Алик тут, рядом, дома; а когда видит его, с трудом свыкается, что больной этот тощий парень и есть Алик… И, убедившись, что Алик здесь, не перестает удивляться и радоваться, что самым присутствием своим помогает ему…

Так они долго разговаривают и отдыхают — один от болезни, другой от усталости дневной.

И раздался нежданно дальний грохот орудий, и дрогнуло окно.

Алик приподнял голову.

— Зенитки. Налет… Иди, Егорий. У нас бомбоубежище во дворе, за углом — направо. Я перележу, а ты беги!

Егор слушает и не может понять, о чем это Алик… И догадался наконец, рассмеялся, расхохотался.

— Ты что ж, салют за налет принял?!

Алик растерянно посмотрел, виновато опустился на подушку.

— Салют?.. — Вздохнул с трудом. — А я… идиот… бомбежка… — И опять приподнялся на подушке: — Егорий… посмотреть бы… Никогда не видал…

Погасив свет, Егор поддернул маскировочную бумагу. Влилось розоватое неверное сияние, и тут же погасло; и опять зародилось вместе с гулом орудий, теперь уже зеленое, поплывшее мутными бликами по стене.

Ракет не видно за домами, лишь небо занимается и окно мерцает рассеянным светом…

— Да-а-а… Красота-а-а… — Глаза напряженно посверкивают в темноте. — Когда ракеты для красоты…

Потом опустил штору, лампу зажгли, и Алик смотрел из подушек, покусывая губы; собирался что-то сказать, да то ли слова не шли, то ли раздумывал: говорить, нет ли…

Наконец словно через силу сказал… Вспомнились ему зеленые ракеты… И опять замолчал, и только когда Егор попросил, неохотно продолжил…

Они в деревню одну вошли… Даже не вошли еще — подходили только… Деревня стояла на высоком берегу речки. И зеленые ракеты от нее вниз летели… Не в небо, а вбок… Видно, из баловства кто-то палил… И ребятишки с бугра катались на каких-то длинных салазках… Издалека слышно — смеются, веселятся… И салазки назад не везут — бегут на гору и оттуда едут на новых…

Подошли солдаты поближе… Глядят… И не по себе стало. Детишки катаются на замерзших немецких трупах… Вся улица трупами завалена. С самолета, видно, покосили, так они и лежат… Не трогали их, пока фрицы рядом. А как наши пришли, тут и началось веселье… И еще… Да, еще: на улице еще игра у мальчишек… Такая игра: ставят мертвецов к забору, как кукол, и сбивают ледышками, кирпичами, и стреляют в них из их же ракетниц зелеными ракетами… Радость такая, азарт.

Алик прикрыл глаза, теребил край одеяла. Не хотел вспоминать — само, против воли лезло; отгонял, отбрасывал…

Егор понимал и не расспрашивал больше. С первой встречи решил не расспрашивать… Пусть сам что хочет расскажет и когда захочет…

Долго сидели молча, но молчание не было неловким. Они и раньше подолгу молчали, и в этом тоже заключалось общение. Этакий полусон… Отдых и прекрасное расположение от того, что в каждый миг можешь сказать другу любую сокровенность — и будешь понят.

Доверительность эту нарушил звонок в передней. Егор с неохотой поднялся открывать.

На пороге паренек, но видится в нем что-то не по возрасту взрослое… Не понять что. Скорей всего, самомнение не слишком-то приятное.

Ни слова не сказав, чуть кивнув, независимо и нагловато прошел к Алику.

Все в нем несимпатичное, неприемлемое, чужое какое-то… Егор с первого мига почувствовал, что у них нет ни одной общей черточки, ни точки… Даже странно… И разница в летах не велика… Очень даже не велика… Но отчего ж чувство такое, словно они из разных времен, будто прожили какие-то несовместимые годы?