В пору скошенных трав

Он поскорей спустился вниз, по привычке считая ступеньки, а потом шаги, чтоб не ткнуться в стену.

Встреча замутила мечтательную и чистую радость, с которой шел. Егор досадовал на соседку, всячески в сердцах мысленно ее обзывая, и безуспешно пытался отбросить неожиданно возникшее и целиком захватившее сожаление и досаду, что не сумел воспользоваться удачным моментом… Это препирательство с самим со бой было противно. Образ Ляли потускнел и почти пропал. Перед глазами плыли красные, фиолетовые, синие сердечки, они двоились, лезли, заполняли, отбивали рассудок. Мысли о Ляле, занимавшие только что, показались бесплотными, детскими… Почему? Почему! — думал Егор. Ведь там настоящее, чистое, светлое, а тут… как жирные помои… И пахнет от нее именно помоями… Почему же, стоит ей лишь мелькнуть — все тускнеет, остается она одна? Какое грязное, плотское влечение. Похоть. Конечно, похоть. Очень точное слово — гадкое и зовущее.

И с таким настроением он идет к Ляле… Идет, думая, как было бы хорошо в темноте на лестнице… Гадость.

Нет, лучше не ходить. Лучше завтра.

Но картошку надо взять сегодня. И сейчас нужно идти. Идти за картошкой, а не к Ляле…

Она сама позвонила… Не Михаил Сергеич, сама. Это ж ясный намек — она ждет; она знала, что за картошкой он пойдет обязательно, если она позвонит. Значит, она его пригласила. Не приглашая, пригласила… Приглашение это сегодняшнее не случайность. Почти месяц, как она вернулась из эвакуации. Она тогда сразу к ним зашла; проговорили целый вечер, и Ляля с тех пор не подавала вестей. Но она пообещала пригласить, когда приведут в порядок комнату, и устроятся, и обживутся. И вот позвала… И Егор, так ждавший этого приглашения, не сделав шага к Ляле, захвачен, проглочен какой-то разбитной официанткой, ослеплен кукольным сердечком… Противно, мерзко…

Пока ехал в метро, гадкое настроение немножко сгладилось; приближаясь к дому Ляли, он почувствовал притяжение истинной своей любви, и свет пластмассового сердечка потускнел.

11

Черные с фанерными бельмами окна, железный кокошник над парадным… По кокошнику Егор и узнал дом в однообразной череде других.

Распахнул разболтанную створку двери и споткнулся о ступеньку — лестница начиналась у самого порога… Забыл про это, не был два года…

Тьма с запахом пыли и холода. Медленно поднялся наверх, повел рукой по стене, отыскивая дверь; нащупал рваную клеенку с клочьями пакли, но ручка не находилась… Постучал в обивку, потом в косяк. Внутри — ни звука. Постучал еще, подождал. Зашаркали. Дверь приоткрылась. Полоска желтого света. Егор заглянул. Незнакомая женщина в ватнике и платке.

— Чего стучите? Звонок есть.

И за спиной у нее — Ляля! В тусклой прихожей лицо удивительно светится, будто на него направлен потайной лучик. Или оно изнутри светится?

— Кого надо? — с подозрительностью кидает женщина через цепочку.

Егор не отвечает, он забыл про нее и не слышит ее; он видит одну Лялю и понимает, что сейчас вместо «здравствуй» в растерянности может сказать «до свиданья», и очень этого опасается.

— Тетя Маш, он ко мне!

Какой у Ляли голос — глубокий с едва приметной хрипотцой, будто она сдерживает его, и если б не сдерживала — запела бы на всю лестницу.

Соседка тотчас исчезла. Егор непонятно как очутился рядом с Лялей, и она вместо приветствия положила руки ему на плечи и посмотрела в глаза, потом погладила отвороты шинели, и стала расстегивать пуговицы.

— Боже, что я делаю! У нас же кошмарный холод! Скорей застегнись! Я дам тебе плед, накинешь на шинель, сядешь в кресло, и так будем разговаривать…

Тут Егор заметил, что сама она в меховой жакетке и пальцы посинели и припухли от холода. Вид ее рук не вяжется с лучащимся лицом, пушистым облаком волос и теплым голосом.

— Какой ты молодец! Не представляешь, как я рада тебя видеть! Весь вечер сижу одна. Алгебру сделала, то есть бросила, надоело. Подруга не пришла. Даже папа с мамой, домоседы, кроты мои домашние, представляешь, даже они ушли по картофельным делам! Кстати, что ты принес для картошки? О-о-о-о! Егорушка! — всплеснула руками сокрушенно. — Бабушкина сумочка… Да в нее и полпуда не войдет. Мама тебе передала, что вам пуд? Понимаешь, пу-у-д! Шестнадцать килограммов!

Егор утонул в потоке ее слов, растерялся от близости. Ляля вела его по коридорным закоулкам, захламленным рухлядью, корытами, висящими по стенам, баками, пыльными шкафами, и умудрялась не отрывать ладони от его плеч, и смотреть в глаза. Он услышал свой голос, показавшийся тусклым, прыщавым:

— Я еще… мешок… в сумке…

От слов этих дурацких передернуло — «мешок», «сумка»… «Здравствуй» не сказал, сразу — «мешок»…

— А-а-а! И мешок! Ну, тогда поместится! Молодец! Представляешь, папа просто великий комбинатор. Я теперь его иначе не зову. Рядом с Москвой, в Серпухове, достал по  в о с е м ь с о т  рублей за мешок! Да сейчас за картошкой ездят к черту на кулички, а он под боком раздобыл! Я его начальнику прямо так и сказала: «Вы должны папе поставить памятник при жизни!»

Она распахнула дверь в узкую комнатку. Около пианино стояли четыре мешка.