В пору скошенных трав

Егор знал, что она играет (она ведь училась в музыкальной школе до войны), но никогда не слышал ее игры — не подвернулось случая послушать… Как вовремя она нашлась! В самый момент, когда, казалось, нет выхода, когда клял себя за неотесанность и мужланство, когда впору провалиться, она так легко перепорхнула к пианино.

Неправдоподобно громко, вызывающе зазвучали струны в промерзшей комнатке.

— Вертинский! — крикнула Ляля и запела, покачиваясь в такт, наклоняясь к клавишам.

Но не облегчение принесла музыка — смятение. Громкие звуки, странные слова, впервые сейчас Егором услышанные, и голос, незнакомый голос, появившийся вдруг у Ляли — натужный, сделанный… Не фальшивый, именно сделанный, как бы искусственно ей кем-то данный. Все надрывало, резало; Егор почувствовал себя потерянным, неуместным, ненужным. Ляля за пианино выглядела совсем взрослой и какой-то чужеватой, словно ее подменили. Егор не узнавал ее.

И тогда с потухшей елки

Тихо спрыгнул желтый ангел…

Все из другого, из благополучного, вылощенного мира, из странного, непонятного… И Ляля переселилась туда, она там живет… Егор понимает: она играет для него, но знает, что перелететь в тот мир за ней не может, и поэтому она уходит, уплывает, отдаляется…

Кончила, подсела к печурке, согревая руки исчезающим теплом… А пение все звучит, и Егор все видит ее отдалившейся.

— Я песенки эти из эвакуации привезла… — говорит Ляля.

Егор с удивлением открывает для себя, что голос у нее прежний, знакомый, и Ляля двоится, потому что комнатка доверху наполнена тем, другим голосом.

— Рядом жила соседка — у нее был целый чемоданчик пластинок Вертинского и патефон. Из Харькова привезла. Когда уезжала оттуда, схватила что подвернулось, побежала на вокзал к последнему эшелону. И представляешь, какой ужас: только площадь перешла — бомба в дом. Сама видела: рухнула стена с ее окнами… Ее муж собирал Вертинского. Он погиб еще в первые дни. И у нее это самое дорогое. Схватила, говорит, бессознательно, только потом поняла…

Мы заводили, заводили… Тем и живы были — музыки больше никакой…

И я запомнила все до нотки, до словечка. Меня сейчас нарасхват приглашают петь. Представляешь, голоса никакого, а пою — просят на бис! Всех знакомых обошла, теперь по незнакомым пою. Тебе нравится? Не мое пение — Вертинский?..

Егор с боязнью этого вопроса ждал и, когда Ляля задала его, в смятении отвел глаза, долго мучительно молчал.

— Ну, Егорушка, скажи хоть слово! Я пою, стараюсь, а ты молчишь. Не аплодисментов прошу. Нравится? Нет?..

Егор сжался, сделалось совсем жарко, и все ж он заставил себя выдавить с натугой найденные слова — и сам их испугался:

— Какой-то странный… — И, сам того не желая и не веря, что говорит, продолжил: — Он как… он вроде какао сейчас… Пьешь и не веришь… точно сказку слушаешь — все неправда…

Ляля склонила голову, едва заметно улыбнулась — так, одними кончиками губ. Егор уловил в улыбке этой снисходительность — и сделалось обидно. Он понимал, что обижаться нельзя, на Лялю нельзя обижаться.

— О, чай совсем остыл! Почему не пьешь? Разве зря мы столько бумаги сожгли? Ну съешь еще коржик. Напоследок, на дорожку. Сейчас придут папа с мамой.

И верно, очень скоро — шаги в коридоре.

Михаил Сергеич показался Егору совсем дряхлым стариком — так сгорбился, полысел, но — удивительно — улыбка совсем молодая и в движениях сила. Быстро расспросив о домашних и особенно о письмах от отца, он тотчас перешел к делу: взвесил на старинном безмене картошку — четыре раза по десять фунтов, помог перевязать мешок — все с шутками, с веселыми и дельными советами.

Мама Лялина по-прежнему выглядела красавицей, и Егор очень ее стеснялся. Она завернула оставшиеся коржики, незаметно сунула в сумку и шепнула что-то дочери. Пока Егор возился с мешком, Ляля принесла две сахарных свеклины — и тоже в сумку. Мама подробно рассказала рецепт приготовления коржиков и заставила Егора повторить, и только после этого стали прощаться.

Ляля вызвалась его проводить до трамвая — так ближе, чем тащиться с мешком к метро.

Только за дверью парадного он почувствовал облегчение, тяжесть и дурное настроение начали отдаляться; Егор вдруг свободно и даже пространно стал говорить, удивляясь собственной запоздалой находчивости.

Но поговорить не удалось. К его огорчению, подошел трамвай. Ляля в последний миг чмокнула его в щеку и помогла забросить мешок на площадку.

Они никогда не целовались, и этот первый ее поцелуй поразил. Егор опомнился, когда Ляля была далеко и сквозь щель в фанере окна виделись мелькавшие сугробы.

Даже не столько поцелуй поразил, сколько легкость, с какой Ляля чмокнула его в щеку.

12

…Неловко приподнялся на левой руке, сел, прислонившись к подушке. Первый раз сел сам по-настоящему. Утренний свет. Бледное, но уже не такое, как раньше, не серое лицо. И в улыбке не было мучительности, которая всегда угадывалась.

Стриженая голова ершится короткими волосами, на щеках светлая поросль.

— Алька, у тебя усы.

— Усы?

— Настоящие усы.

Алик провел по подбородку, потрогал усы, улыбнулся бездумно, рассеянно.

Какое славное сегодня утро.