В пору скошенных трав

Он привык, что еда разделяет, отчуждает, и нисколько не печалился, что спутницы забыли о нем. Он угадывал сначала даже некоторую враждебность. Маша ждала, что он станет просить картошки, и повернулась спиной, загораживая узелок.

После ужина, когда еду спрятали, возвратилось расположение и доверчивость. Маша стала раздумывать вслух, что на «пятьсот-веселом» они доберутся только до Фруктовой, чует сердце — там опять придется пересаживаться, и предложила уговор: если кто отстанет в пути — встречаться во Фруктовой у входа в станцию…

Так сидели они и ждали у моря погоды. И сделалось прохладно — пробирала весенняя сырость…

И началось вскоре смутное шебаршенье в привокзальной толпе, легкое волнение, невидимое перемещение… Тогда они поднялись и, с трудом переставляя ноги, подались к мутневшейся поодаль куче народа. Поплелись вслед за всеми по дороге, вваливаясь в грязь и лужи…

Тускло засветились рельсы, потянулись коридоры между составами… Лезли под колесами, ковыляли по шпалам, шарахаясь от неясных теней…

И выбрели-таки к сборному поезду. Едва различались теплушки и вагоны, вытянутые в неровный ряд. «Пятьсот-веселый»! Он самый!

Двери пассажирского вагона в конце были заперты, да в них никто особенно и не совался — грудились у теплушек. Скрипнула и откатилась на сторону дверь.

— Лезь!

— Лезь, твою…

Дверь чернелась высоко, поэтому сначала закидывали мешки, а после карабкались сами.

Егор подсадил Машу и Саню, перевалился за ними во тьму.

Там были нары в два ряда. Это ощупью сразу определили. Народа совсем немного. Рассовались по нарам, закатили дверь, замолкли, замерли. Так надо — состав погонят на посадку, поэтому нельзя себя выдавать.

Они устроились на верхних нарах, лучшие места захватили. Но до настоящей посадки никто не уверен, что тут останется… Везение — это как радужный сон… Пробуждения ждали с тревогой.

Когда немножко успокоились, почувствовалась мертвенная неподвижность состава, жутковатая тишина тупиков, охватила тягучая неопределенность. Никто ведь не знал наверняка — этот ли поезд, и в какую сторону двинется, когда отправление, и пойдет ли вообще сегодня…

А хорошо на нарах! Сначала сидели, вытянув ноги, потом Егор даже прилег спиной на мешок и наслаждался спокойной позой, хоть в благополучие не очень-то верилось.

Саня зашептала, что хочет пить, и Егор тоже подумал о воде. Желание было неосуществимо, поэтому тут же погасло. Через некоторое время Саня повторила и после начала назойливо на все лады шептать насчет питья. Маша ее успокаивала, как могла, а Саня по-детски капризно твердила свое, и ее трудно было слушать.

С нижних нар кто-то не вытерпел и послал ее к . . . — сам, видно, страдал от жажды. Она перестала, но вскоре опять еле слышным шепотком заканючила Маше в ухо…

Мимо вагона прошел человек — в щели мелькнул фонарь. Все застыли, сжались…

Неподалеку свистнул паровоз, голоса железнодорожников громко покатились вдоль состава Заскрежетали сцепления, вагон дернулся.

На нарах зашушукались, задвигались радостно.

— Токо дверь не держите, дяденьки! — зашептала Саня. — Ради бога, не держите!..

Залился кондукторский свисток, паровоз ему отозвался. Поезд медленно пополз неизвестно куда. То набирал скорость, то едва тащился, то останавливался…

Так прокатались не меньше часа. Наконец встали. Возле вагонов загомонила толпа. Значит, посадка! Выходит, верно сели!..

Визгнула дверь. Слепящий луч резанул по нарам.

— Эге, да тут умники уже устроились! А ну слазь! Слазь, говорю! Не будет посадки, пока не слезете! Вываливай, живо!

Толпа около вагона орала нетерпеливо; кондуктор никого не пускал; сидевшие в вагоне замерли. Наконец те, кто на путях, оттеснили кондуктора (у него лишь голос громкий, сам же тщедушный старичишка) и полезли. Мигом забили нары, проход — всё. В темноте наступали на ноги, толкались мешками и чемоданами, истошно орали, ругались.

Егора и спутниц потеснили, но нары как плацкарта — занял, так уж не сгонят.

В ряд с ними, около Сани, поместился солдат с семейством, усадил мальчика и жену, сам вспрыгнул, позванивая медалями.

— Ну, мать, порядок! А ты говоришь… Да я чёрту рога сверну, а место достану!

Он вертел цигарку в темноте, смачно проклеивал слюной.

— «Билеты»… Какие ишшо билеты? У меня во билеты, — звякнул медалями. — Ты, мать, не забывай, с кем едешь, не волнуйся из пустяков, ты за Миколашкой гляди. Как он?

— Ляжить, горюн беднай…

— И порядок, что лежит. В голова яму узалок положь замест подушки.

— Положила уж…

Когда кончилась толчея посадки и стало тише, послышалось тихое постанывание. Мальчик, оказывается, заболел в дороге. Солдат побаивался за сына — громкими словами подбадривал себя и жену, часто наклонялся, при свете цигарки разглядывал его лицо.

В вагон больше не лезли. «Пятьсот-веселый» всех поместил и успокоил. Кондуктор исчез. Не у кого спросить, когда тронется поезд, да едва ли кондуктор, а то и сам машинист знали…

Опять началось тягучее ожидание. Саня снова заканючила насчет воды…