В пору скошенных трав

— Я полагаю, соко́л, хотеть-то они насчет газов, может, и хотят, а сделать — руки коротки. Авиация у нас нынче больно уж сильна. Не допустят их. На деревни, конечно, сбросить могут, а до городов, и до Москвы особенно, не доберутся…

Так долго рассуждал он под мельчайшим дождичком и о втором фронте, и о Рузвельте, и о Черчилле, но главное — о нашем наступлении и о видах на урожай в этом году, ну и само собой о пчеле, очень удачно перезимовавшей…

29

И радостно, и грустновато… Школа вдали темнеет на пустыре. Что-то в ней осталось от тех осенних дней… И небо низкое, пасмурные облака, и бревна, почерневшие от дождей… Все как  т о г д а…

И не весенний ветер, а сквозняк в темном классе… Выбитое окно, которое некому чинить, не до него… На партах неверно посвечивают, пригибаются огоньки моргасиков… Эти фитильки, вставленные в пузыречки с керосином, впервые тогда появились и светили всю войну…

Учитель, одетый в казакин, похож на крестьянина, и странно видеть его очки в тонкой оправе.

Эвакуированные москвичи впервые в сельской школе; на душе неприкаянно, холодно, и думается вовсе не об уроках…

— Полечу я кукушкой по Дунаю… — Незнакомая девочка из интерната читает с чистым московским выговором, который сразу слышен даже по сравнению с речью учителя, и уже это само по себе наводит грусть. У девочки светлые косы, которые кажутся золотыми в красноватых отсветах моргасиков. Егор не видит ее лица, но по голосу знает — оно прекрасно. Она должна быть похожа на Ярославну…

Она читает, и голос все выше, выше… И вдруг замолкает, опускает книгу.

Учитель спрашивает, почему она замолкла; если плохо видно, можно сесть поближе к моргасу.

И девочка почти шепотом — про какой-то дом в переулке, разбитый немецкой бомбой, что там, под завалами… И замолкает, садится, книгу закрывает… И все молчат.

Девочку звали Вера Царевская. Она вправду отличалась какой-то снежной красотой. Вскоре она уехала с интернатом дальше на восток. Егор никогда ее больше не видел.

Сам он собирался тогда в Москву и не знал, что кончать восьмой класс приедет сюда же и деревенские одноклассники помогут в два месяца догнать все упущенное из-за болезни…

Ступеньки широкого крыльца заляпаны глиной. Коридор такой знакомый… И в углу еще стоит ржавый плуг… Его притащили в ту осень, в сорок первом… К обычным урокам прибавились тогда два новых: основы сельского хозяйства и военное дело… Предплужник, лемех… стебель, гребень, рукоять… Каждый день восемь уроков…

Дверь их класса… Восьмерка на дощечке… И Егор соображает, что дверь эта была тоже  т о г д а… Теперь их дверь вот — с дощечкой «10».

Налево — учительская, и через нее вход к директору… Длинный стол, деревянный диван у стены… Пусто… Все на уроках… «Директор». Егор стучится в дверь. Никто не отвечает… Вдруг дверь распахивается… Дмитрий Потапыч… Сам…

— Пчелин? Ты как сюда попал?

Он, видно, сильно болеет… Лицо совсем зеленое. Согнулся, пальто болтается, как чужое… Из писем Вити Амелькина Егор знал, что директора призвали в прошлом году в нестроевую, но там разыгралась язва, и его вскоре демобилизовали по чистой.

На лице Дмитрия Потапыча боль не стирается даже улыбкой. Егор удручен и не сразу может сказать о своей просьбе. Директор заметил это, слегка обнял, увел в кабинет.

Все оказалось очень просто — после звонка можно идти в класс. Там всего одиннадцать учеников, он — двенадцатый для ровного счета.

И перемена уже началась. Егора окружили. Почти весь класс — девушки, один паренек — Виктор Амелькин…

Два года минуло… А мгновеньями кажется — вышел из класса и тут же вернулся — так сразу, с лёта узнаются лица, повадки и голоса. И знакомы все, и в каждом лице что-то новое, почти взрослое, незнакомое и притягательное незнакомостью… И так пронзительно проглядывает тогдашнее зимнее настроение, забота о нем, полуживом, отставшем ученике, забота этих девочек, а теперь девушек, и единственного среди них паренька Вити Амелькина…

И возвратившись из сорок второго в нынешний день, Егор с удовольствием отметил, что нисколько не смутился, не стушевался, хоть давно отвык от девичьего общества, учась в мужской школе. Обнял бы всех, расцеловал знакомые лица…

Лишь одна девушка незнакома, но она где-то поодаль, и Егор не мог понять, из их она класса или случайно здесь… Где-то, пожалуй, он видел ее раньше… Где же?.. Чуть приметно раскосый разрез глаз, по-мужски подстриженные волосы, гимнастерка, перехваченная офицерским ремнем… Нет, пожалуй, не видел…

Она изредка посматривает, и во взгляде ее что-то вроде легкой усмешки, и Егор постоянно этот ее взгляд чувствует, и это единственное, что его смущает и настораживает.

Зазвенел колокольчик в конце коридора.

Как когда-то, садится на заднюю парту к Амелькину. И опять переносится в весну сорок второго — так поразительно все совпадает: и парты заняты те же, и в окне зеленая пасмурность, и сам едва сидит от слабости, от волнения, от радости возвращения в школу…