В пору скошенных трав

Миновали поле, въехали в деревеньку, первое поселение по пути к реке. Когда-то добротные каменные дома под соломой за годы войны обветшали, вросли в землю, крыши оползли, обтрепались, черными ребрами торчали стропила, одинокие ветлы осеняли неуют. Пустынно и сонно на единственной улице. За пыльными окнами не мелькнет любопытное лицо; ни цветка, ни занавески, да и стекла не у всех — иные заложены саманным кирпичом, другие заткнуты рогожей.

Долго тащились по улице и наконец проехали последний дом с обломанной ветлой у крыльца. Егор погонял, Виктор стоял на полке, подставив спину солнцу. Егору показалось — кто-то мелькнул в двери дома и скрылся. Они отъехали довольно далеко, когда сзади громко засмеялись. Баба стояла на крыльце и, указывая в их сторону, хохотала.

Виктор тотчас сел, а потом даже лег. Баба все кудахтала, подзывая кого-то. Около нее в дверях показалась вторая, помоложе, и они, пересиливая смех, закричали:

— Эй, мужики, поворачивайте к нам!

Виктор быстро натянул рубаху — показаться на людях голышом — срамота.

— Лучше вы к нам!

— У вас полок жесткий, а у нас кровать разобратая!

Виктор вполне серьезно и деловито, хоть и срывающимся голосом, предложил повернуть. Но Егор правил прочь от деревни. Тогда Виктор достал театральный бинокль, который с недавнего времени заменял ему разбитые очки, всмотрелся и еще нетерпеливей просил поворачивать, дурашливо бормоча всякую похабщину. Вообще он часто и охотно говорил о женщинах, сводя отношения, казавшиеся Егору чрезвычайно сложными и деликатными, к простым почти по-собачьи. И сейчас разглагольствования Виктора неожиданно и полностью подтверждались — стоило лишь повернуть оглобли…

Егор продолжал подстегивать мерина. Дом с обломанной ветлой отдалялся. Егор мучительно переживал происходящее. Именно простота его пугала, опустошала. Что же это — повернуть, и все… И как же после  э т о г о  увидеть Лялю? Как с ней разговаривать? Ведь всякое слово станет ложью…

Виктор схватил правую вожжу и резко дернул, Егор оттолкнул его, а мерин, ничего не поняв, остановился.

В конце концов, после пререканий и взаимных колкостей, двинулись дальше.

Стоя на полке, Виктор смотрел в бинокль и мусолил отдалявшиеся прелести, Егор подстегивал лошадь. Теперь уж никакой силой не заставить его повернуть. А ведь хотел повернуть? Хотел. От признания этого становилось гадко…

Вдруг Виктор перестал молоть языком, опустил бинокль и сел. Он сразу как-то скис, суетливо поправлял рубашку, смущенно молчал…

Егор услышал вдали плач. Но не понял, в чем дело…

Виктор упавшим голосом сказал, что молодая женщина заплакала, прислонилась к косяку — и в голос, а та, что постарше, обняла ее и тоже…

Сидели согнувшиеся, притихшие, и кляча, будто поняв их, плелась без понуканий.

Плач этот, возносившийся в небо, тоска и боль его были много раз слышаны, но невыносимы, как впервые. Всплыли вдруг голоса ночных плачей, встававших над селом с начала войны, причитания вдов, получивших похоронки… Все перекликнулось сейчас с одиноким пронзительным звуком, повисшим в жарком поднебесье. Ни голод, ни бомбежка, ни холод, ни усталость — ничто из испытанного не могло сравниться со скорбными рыданиями, обращенными в пространство, брошенными с крыльца в небо. Ничего более страшного Егор не представлял, даже собственная смерть, казалось, не была бы страшнее.

Они долго ехали молча, деревня скрылась за ржаным полем, и голоса истаяли, только жаворонок остался…

И крутой спуск к реке.

Там, вдали, у самого уреза воды, завиднелся дымок и шалаш, а потом поднялись из трав головы и плечи рыбаков. Их шестеро, все глубокие старики. Ветер поигрывал белыми бородами и волосами, пузырил выцветшие рубахи на сохлых плечах. Прямо и торжественно сидели они за трапезой. Перед ними на щитке от бакена — горка вареной рыбы, курившейся парком. Они медленно брали рыбин и неторопливо разбирали до косточек.

На Виктора и Егора старики обратили не больше внимания, чем на речных птиц, подлетевших к столу. Молча продолжали они трапезу и глядели вдаль. Лишь на приветствие слегка склонили головы.

После такого приема — подумалось Егору — можно, ничего не спрашивая, поворачивать назад… Но Виктор, ничуть не смутившись, направился к самому представительному старику, безошибочно угадав в нем бригадира, степенно представился, подождал, наблюдая за впечатлением (отец Виктора был не последней спицей в районной колеснице — это он придумал поездку, дал лошадь и согласовал все с колхозным начальством), не торопясь достал бумагу с отцовской подписью и протянул.

Бригадир не сразу ее взял — прежде подобрал с широкой ладони головку плотвы, разгрыз, обсосал, выплюнул кости, обтер пальцы о портки и лишь тогда принял бумагу. Держа записку вверх ногами, поднес к глазам, внимательно осмотрел, чтоб затем неторопливо сообщить, что забыл очки дома, и попросил Виктора прочитать вслух.

Рыбаки оставили еду и внимательно слушали.

— Та-ак, — протянул бригадир. — Покажь, где роспись? Эта? Ну, ну… — Покачал головой, задумался и твердо вынес решение: — Рыбы тебе не дам.