В пору скошенных трав

В кармане у Виктора вилка позванивала о стакан, но нисколько его не смущала; он ступал с важной размеренностью; и Егор, будучи на голову выше, не мог сравняться с ним в значительности, хотя понимал: сегодня выглядеть надо посолидней. Поразмышлял на ходу, как получше приладиться к необыкновенным обстоятельствам, и придумал свой образ (не далекий, впрочем, от принятого Амелькиным) — замедлил шаг, начал растягивать слова, подбирая помудреней… Но тут же понял никчемность такой игры всерьез, посоветовал Виктору заменить пиджак на фрак, а бинокль на монокль, и расхохотался.

Важности и у Виктора хватило ненадолго. Вдали показалась школа, и там, у самого входа, мелькнуло незнакомое платье… Виктор поспешно вскинул бинокль и сказал, что это Галя.

В коридоре пахло пирогами и слышался патефон. «Брызги шампанского». Никогда ничего подобного в школе не было… Никогда. Поэтому захотелось выкинуть что-нибудь этакое, ни на что школьное не похожее.

Перед дверью класса Егор неожиданно выхватил у Виктора пион и, оттеснив его, боком впрыгнул в класс…

Галя стояла одна у стола с патефоном…

Что-то яркое, праздничное…

Егор застыл у двери… Потом подошел, протянул ей цветок… И лишь после того, как она взяла, рассмотрел ее, разобрался в ярком и праздничном…

Он думал, гимнастерка больше всего идет Гале.

А оказалось — возможно совсем невообразимое…

Галя в платье…

Совсем другая, невиданная Галя. Какая удача, что именно он подарил ей цветок!

Виктор стоял у двери и растерянно смотрел на них. Впрочем, он быстро нашелся:

— Э… э… милостивый государь… я обронил свою хризантему… Не вы ли сейчас преподнесли ее этой прекрасной даме?..

Егор подхватил игру и ответил что-то в том же духе.

Галя рассмеялась, обняла и поцеловала того и другого. И ее поцелуй уравнял их, а сама она, как всегда, несколько отдалилась, хотя именно сейчас (Егор был в этом уверен) она впервые на него посмотрела без обычной тонкой своей, почти неуловимой снисходительности.

Тут нагрянули одноклассницы, все закрутилось и понеслось до самой торжественной части.

В соседнем классе, где будет пир, стены убрали ветками кленов, и небольшой кленок стоял в углу как елка. Они были веселы от одного запаха листьев, от слов учителей, поздравлявших с окончанием школы, и глоток мутного самогона почти ничего не добавил к их веселью. Говорили все разом, повторяя пережитые и сто раз обговоренные уже события экзаменов, но сейчас все звучало по-новому, по-прощальному…

И танцы. Сначала патефон с единственной пластинкой… А потом… Потом — баян, который принес Дмитрий Потапович… Многие знали, что он играет, но никто никогда игры его не слышал…

И вот он уселся в уголке у окна, совсем высохший, согнутый болезнью, почти растворившийся в полумраке; и класс наполнился чистыми и сильными звуками, такими сильными, что сначала никто не решался танцевать, не верилось, что такая мощь таится в пальцах учителя, из которых во время урока порой выпадал мел; и еще музыка поражала, потому что казалась несовместимой с трудной и сухой его наукой…

Но когда опомнились от неожиданности, не смогли уже устоять перед влекущим ритмом. А попривыкнув, осмелились даже просить танцы по желанию. И Амелькин, который, случалось, икал от испуга, вызванный Дмитрием Потаповичем к доске, сейчас смело подошел и попросил (в голосе дрожь, но едва заметная) «Амурские волны»…

Учитель кивнул в ответ и искусно, издалека, завел этот вальс, развернул, расплескал его так широко, что и впрямь завиделась незнакомая даль великой реки. И щедрый этот ответ на просьбу последнего ученика был признанием того, что отныне здесь все равны — учитель отдал все, что мог, ученик взял, что сумел, и теперь начинается другая полоса жизни, где ученик может обогнать учителя в чем-то ином, пока еще не ясном, но уже близком и неизбежном.

Егор вовсе не умел танцевать и все ж пригласил на этот вальс Галю. Ее Виктор хотел пригласить и уже пошел к ней, но Егор подоспел раньше, продолжая игру, затеянную с самого начала, когда перехватил цветок.

Галя радостно поднялась навстречу. Егор видел, что радостно, и не очень еще верил, что эта радость — ему, и вся она, такая взрослая и юная вместе, такая светлая, потянулась к нему… Егор неумело взял ее за руку, обнял несмело… Она одним неуловимым движением на миг выскользнула и опять вошла к нему, и он вдруг почувствовал, что крепко и верно держит ее.

Никогда еще такого не случалось, никто так близко, так доверчиво и властно не подхватывал его. Открылось что-то смутно желавшееся давно и казавшееся неосуществимым, далеким… Вот так легко и весело нестись над землей, каждой жилкой принимая незнакомое прикосновенье руки, ловкого тела, страшноватый и неотпускающий взгляд. Вот это, это самое… Он не сказал бы что́ же, но знал — э т о.

Они танцевали, пока Дмитрий Потапович мог играть.

И оказалось, что уже утро — небо совсем посветлело и керосиновая лампа на табуретке в углу перестала светить.