В пору скошенных трав

Но это была тайная жизнь, а явно и открыто говорилось, писалось и слышалось совсем другое: Сталин — это Родина, Сталин — это народ. И получалось, что, сомневаясь в нем, ты в Родине и народе сомневаешься, что — даже про себя, в душе, — критикуя его, ты Родину и народ критикуешь… Можно ли себе простить это? Уж не враг ли ты сам?.. Кому же враг? Себе самому? Родине?.. А завод в сорок первом? Заявление в военкомат? Это для кого? Разве не для Родины? Это дело, а не слово… Что ж важней — дело или слово?..

Все вместе крутилось клубком колючей проволоки, царапало, резало, рвало и путало все на свете, и невозможно прийти к одному ясному смыслу, к цельному чувству, к искренней вере, к оценке, не нуждающейся в оправданиях, в допущениях, в снисхождении, исключающей пародию или двусмысленность…

Это мучение подкатывало волной особенно среди ночи, когда просыпался и ужасался обнаженно-резкой мысли о сущем или неожиданно прокалывалось днем — и свет становился не мил, и сам себе противен, и только радостные вести с фронтов на время отметали темные раздумья.

46

С утра в тот день первокурсники разгружали картошку на товарной станции. Перед самым концом работы в дверь вагона заглянула незнакомая девчушка и крикнула сорвавшимся голосом:

— Наши всю территорию освободили! Сейчас было сообщение! Весь СССР свободен!

Девчушка исчезла, и тотчас голос ее — уже у соседнего вагона…

Дождались. Неужели дождались…

Сначала стояли, не могли пошевелиться. Потом закружились по вагону в хороводе, запели, заговорили все вместе. Даже запах пыли и песок на зубах были прекрасны и моросное ноябрьское утро — замечательно!

Мигом закончив разгрузку, почистившись кое-как, полетели в университет.

На домах вывешивали флаги. С некоторых зданий уже счистили военную копоть и камуфляж, выкрасили в светлое, и хоть попадались они не часто — глаз радовался, отмечая праздничные эти перемены.

Даже трамвай, в котором ехали, был как именинник — ни одного фанерного окна — везде стекла; и кондукторша в новом ватнике из розового мелестина повторяла на весь вагон:

— Дождались светлого праздника! Узнает теперь фриц войну — постучалась прикладом в ворота́!

Только поднялись на факультет — еще новость: перед аудиторным корпусом открывают памятник Ломоносову — все на митинг!

С Геной и с Николаем Михайловым подхватились, побежали. Так уж теперь получалось, что они втроем неразлучно всюду ходили. Казарин был давно знаком, а к дружескому расположению Михайлова Егор еще не привык и всякий раз радовался, когда тот оказывался рядом. Он чувствовал — это не просто благодарность за конспекты. Что-то хорошее, настоящее связывало их, хотя разница в годах и в пережитом должна бы разделять… Егор не мог определить, что ж у них общего. Ведь другие фронтовики держались особняком, и это было естественно и нисколько не задевало, не обижало; а тут — сразу почти — просто и светло открылась дружба.

У лекционного корпуса — толпа. На пригорке, накрытый брезентом, — памятник. Начался митинг, и больше говорилось на нем о главном сегодняшнем событии — об освобождении страны от фашистской нечисти. Старый профессор припомнил день, когда немецкая бомба попала в здание университета. «Варвары в свое время разрушили Рим, — говорил он, — а римская культура жива и поныне. Современные варвары не смогли истребить вековую культуру России никакими бомбами. Они уже задыхаются в дыму пожара, который сами разожгли, а тот, чье имя носит наш университет, шествует в веках как воплощение гения и гуманизма нашего великого народа!»

Поползло набок покрывало — и появился гипсовый, покрашенный под бронзу Ломоносов. Памятник показался великолепным. Больше всех восхищался и переживал Михайлов — никак не мог свыкнуться с тем, что своими глазами видит такое историческое событие.

После того как протолкались к постаменту и потрогали скульптуру (на пальцах — тонкие золотинки), Гена пригласил Михайлова и Егора на Стромынку, в общежитие, где фронтовики собирали вечер.

Сам он с ребятами вскоре уехал, а Николай повел Егора к себе — взять кое-что из дома для праздничного стола… Далеко ли до дома? Совсем недалеко, рядом. И повел напрямик через Манежную площадь. У входа в гостиницу «Москва» сказал, что живет здесь…

Егор был удивлен и озадачен. Никогда в голову не приходило, что тут можно просто жить… Само понятие «гостиница «Москва» представлялось чем-то почти потусторонним, как бы иным миром, существовавшим где-то за пределами доступного… И вот оказывается, что живет в ней однокурсник, товарищ…

Егор сказал, что подождет на улице. Тогда Николай, крепко подхватив под локоть, почти втащил его в вестибюль.

— Ты чего? В университет запросто, а сюда стесняешься? Идем, идем. Я вот наоборот: в университет вхожу — сердце до сих пор замирает, никак не привыкну…